Антресоли. Рассказы Хозяйки.

[Ptica]

Антресоли.

 

На самом деле – маленькая комната. Когда-то она была кабинетом свёкра. После его смерти туда заходила только свекровь – вытирать пыль и плакать. Потом она умерла, и её комната стояла закрытой. Я туда заходила два раза – чтобы собрать лекарства и всякие медицинские штуки, которые мы с дочерью отнесли в богадельню Зачатьевского монастыря. И чтобы разобрать  и упаковать её вещи – те, что можно было отдать. Примерно через год муж сказал, что две пустых комнаты в квартире – это как-то тяжело… Я согласилась. Мы переселили дочь в бывшую бабушкину, меня – в бывшую детскую. А маленькая комната (уже не называемая дедушкиным кабинетом) так и осталась ничейной территорией. И мы потихоньку стали стаскивать туда всякие вещи, которые прямо сейчас не нужны, и вообще, надо решить – нужны ли они…  В итоге за несколько лет мы захламили её так, что уж и войти нельзя было. Перед Новым Годом муж прокладывал тропинку к комоду, чтобы достать праздничную посуду.

 

В прошлом году он возмутился и с невероятным энтузиазмом взялся за дело. У него большие планы – превратить комнатку в библиотеку-кабинет с  невиданной красы и мощи компьютером, ни к каким интернетам не подключённым (может быть, даже в шапочке из фольги), чтобы ни один злобный  вирус не пробрался, где он станет хранить свои произведения.

 

Ну, мебель не жалко. У нас антиквариата нету. Просто старая мебель. Так что он её повытаскивал при полном моём одобрении. Но книги… 

Книги мы не выбрасываем. Мы их кладём на подоконник в подъезде на первом этаже. Это не мы придумали, всегда так было. Я подоконничные книжки обычно смотрю,  но не беру. Некуда. Дочь довольно часто приносит. Те, что собирается читать, и те, которые жалко. Например, с автографами. Автора.  Или переводчика, особенно переводчика! А вдруг человек придёт и увидит! Выбросили! Я не протестую, только ставлю условие, чтобы найдёныши жили у неё. Они и живут разнообразными стопками и кучками.

 

На этот раз муж взялся за дело серьёзно и вынес на первый этаж две огромных сумы. Что интересно, восемь томов колебаний взяли сразу же. Быстро ушли математические энциклопедии и справочники. А я так за них переживала. Ну, они же старые, а наука идёт вперёд. Это художественная литература не стареет, а научная-то… Вот и вышел гуманитарий опять дурак дураком. Потом потихоньку рассосались детективы и фантастика. Три книжки «Секретных материалов» лежали долго.  Наконец, кто-то их пожалел. Уборщица, наверное. Или почтальон.

 

В итоге муж докопался до лампы. С бронзовой ногой и шёлковым абажуром с кистями. Позвал меня и стал рассказывать, как он в детстве, когда родители уходили по вечерам, сидел у этой лампы и чувствовал себя, как в «Щелкунчике». И включил её, чтобы я прониклась. Лампа  щёлкнула, вспыхнула и перегорела, вышибив пробку. Что интересно, не в своей комнате, а на кухне и у меня. Кухонному ноутбуку ништо, а компьютеру плохо, он потом синие кукиши кажет.  Но я на неё зла не держу. Пусть будет. Решили вызвать мастера и починить. Когда-нибудь…

 

Так вот как раз лампа была обложена действительно старыми книгами. Ну, не то чтобы великие редкости, но  в основном  XIX век. Я их к себе унесла. А то муж опять  куда-нибудь засунет, потом и не найдёшь.

Конечно, увидев заглавие «Пушкинъ», я затрепетала. Но нет. Это был не сам Александр Сергеевич, а  литературоведческий том Овсянико-Куликовского.  Симферополь, 1919. Русское Книгоиздательство в Крыму. Боже ж ты мой. В 1919 году в Крыму кто-то издал книгу Овсянико-Куликовского!

И книга открылась у меня в руках…

 

Цветок засохший, безуханный,

Забытый в книге вижу я.

 

Нет, не цветок. Два номера газеты «Правда». От 30 августа 1944 года и от 10 июля 1946 года.

 

Чужой, знакомой ли рукою?

И положен сюда зачем?

 

А вот это я знаю. И кто, и зачем.

В «Правде» 1944 года почти всю третью страницу занимает «Сообщение Чрезвычайной Государственной Комиссии по установлению и расследованию злодеяний немецко-фашистских захватчиков и их сообщников». Акт о разрушениях и злодеяниях, совершённых немецко-фашистскими варварами в Пушкинском Заповеднике Академии Наук СССР.

И дальше  сухо, ясно, всё по пунктам – Михайловское,  Тригорское, Городище, деревня Воронич, Святогорский монастырь, могила Пушкина. Разграблено, разрушено, сожжено, осквернено.

Я знаю, какое у неё было лицо, когда она развернула эту газету – тогда ещё свежую, новенькую, сегодняшнюю. Бабушка моего мужа до того, как стать писательницей, была учительницей русского языка и литературы. Ну, что значит была. Она и осталась учительницей. Я никогда не встречала учителя русского языка и литературы, который не любил бы Пушкина. Может, и бывают…

Она не заплакала, как я. Она была человеком сильным, жёстким и совсем не сентиментальным. Она свернула газету и положила в книгу. Не в том Пушкина. Это было бы слишком больно. В Овсянико-Куликовского. Он академик, стерпит.

 

А третья страницы «Правды» 1946 года  - «Пушкинские чтения» для молодёжи столицы. И лекции, и концерты, и отзывы слушателей, и статья  Благого. И фотографии.

Смысл этих двух газетных страниц, пролежавших 70 лет в старой книге, смысл их объединения понятен. Враги хотели убить, осквернить всё, что нам дорого и свято. Но мы победили, мы выжили, и наши дети читают Пушкина.

 

На том бы и закрыть антресоли, но ведь поляки…

 

Да, на третьей странице газеты «Правда» от 30 августа 1944 года внизу справа – небольшая заметка. «В польской деревне».  Польская крестьянка Анна Рутковская заметила, что немцы, отступая, заминировали дорогу противопехотными минами. Она откопала 32 ящика мин, дождалась советских солдат и показала им эти мины, чтобы солдаты не пострадали.  Перед отступлением немцы приходили к Рутковским искать их дочь, которая была насильно отправлена в Германию и сбежала.  Родители дочь не выдали.

«Вот тогда-то немцы и спалили дом, постреляли овец, свиней, кур, разорили всё имущество.

Стоит сейчас на развалинах своей хаты семья  польских крестьян: старики Рутковские и Стася.

- Всё снова начинать надо, - говорит старик Рутковский и горестно качает головой.

- Была бы жизнь да свобода, а добро наживём, - утешает отца Стася и глядит вслед проходящим красноармейцам, своим освободителям».

 

Подписано:  младший лейтенант Т. Чугай. Действующая армия.

 

 И вот уже мечтою странной

Душа наполнилась моя.

 

Каким он был – младший лейтенант Т. Чугай?  Молодым? Пожилым? Тимофей? Трофим? Тарас?

Действующая  армия. Всё в двух словах.  Адрес. Место действия. Действующая сила. Образ жизни. Судьба.

И стала я искать младшего лейтенанта.  Нашла в «Подвиге Народа».

Чугай Татьяна Васильевна.  Младший лейтенант административной службы. Литературный сотрудник отдела Фронтовой жизни редакции газеты «Фронтовая правда» 2 Белорусского Фронта. Награждена орденом Отечественной войны II степени. Год рождения – 1907.  Русская. Член ВКП/б/.   В редакции с октября 1941 года. В Красной Армии с декабря 1943 года, добровольно, в связи со штатными изменениями. Ранее награждена медалью «За боевые заслуги».

 

В редакции – это понятно. Наверное, и до войны была журналистом. Но почему в 1943 ушла в действующую армию? Добровольцем. И что такое – штатные изменения? 36 лет. Взрослая женщина. Наверное, замужем. Наверное, дети. Конечно, не на передовую, всё-таки журналист, но ведь гораздо опаснее, чем в редакции. Что произошло? Погиб кто-то близкий? Редакционный коллега? Или просто – думала, думала и решила, что надо.

Как бы мне хотелось знать…

А, нет. Сначала мне хотелось, чтобы она вернулась с войны. Живой. И она вернулась. В 5 номере за 2015 год «Журналиста» я нашла несколько строк:

«В редакции «Журналиста» трудилась замечательная женщина, журналист-фронтовик Татьяна Чугай. Всю войну прошагала она фронтовыми дорогами, будучи корреспондентом. Поработала в шестидесятые годы и в «Журналисте». Мы публикуем в этом номере один из ее очерков. Знаете, что поражает — несмотря на все трудности в послевоенной жизни — пронзительная честность и чистота».

 

И всё. А очерка нету. Жаль. Я бы почитала…  И вот ещё, не знаю, важно ли это, но она была из Ленинграда.

 

Да. Так вот. Я думала, сама ли она обратила внимание на эту польскую крестьянку или ей кто рассказал.  И чем её привлекла эта тема. Или сверху приказали. И ничего дурного в этом нет. Военная журналистика – дело суровое. И мысль вполне понятная – всё-таки солдату, идущему уже по чужой земле, хоть маленько да полегче, когда он знает, что его ждут, на него надеются, что он – освободитель и спаситель. Но если бы она знала… если бы она знала, младший лейтенант Татьяна Чугай, чем всё это обернётся, если бы она знала то, что сейчас знаю я, каково бы ей было писать и эту, и, может быть, другие, подобные статьи о благодарных поляках? И в ту же минуту я поняла, что дура глупая. Что же такого я знаю, чего не знала она? И все они, солдаты и офицеры? И поболе моего знали, и такое знали, чего уже никто никогда не узнает. Всё до мелочей и до тонкостей. Они же там воевали. И умирали. И да – их встречали цветами и слезами, и кормили, и помогали, чем могли. И шипели, и плевали вслед, и стреляли из-за угла. И они всё познавали собственной шкурой, собственной жизнью и смертью – каждое слово и каждый взгляд. И там, наверху, вплоть до Главнокомандующего, тоже всё это знали и понимали.

 

А ведь я когда-то  мечтала втихомолку,  даже от самой себя почти втайне, что вот если бы можно было тогда, в сорок четвёртом, «Красную чуму» (или «Красную заразу»)  Щепаньского  перевести, хорошо перевести,  по-настоящему, и распространить среди наших солдат, чтобы поняли, как их там ждут, на том берегу Вислы… Я понимаю, это безумие, но так сладко было представить, как остановились и смотрят – молча, строго – смотрят на догорающую Варшаву.

 

Но даже если бы такое случилось, думаю я, ведь, пожалуй, даже наоборот было бы. Ведь поняли бы всё, сразу бы поняли – о, эта страшная понятливость нашего народа! Вот зачем это нам? И почувствовали бы  эту ненависть, и презрение к дикой орде, и страх перед лавиной варваров, и такое отчаяние,  такой  смертный и хуже чем смертный ужас агонизирующего  народа, что готов в ноги броситься к ненавистным дикарям, и плакать, и молить, и в то же время люто ненавидеть и мечтать о мести – если выживет… И прониклись бы наши солдаты, и бросились бы на помощь этим несчастным.

 

Думаете, нет? Да ведь всю историю – спасать, защищать, утешать. И нет чтобы кого доброго, нет, непременно надо выбрать самого распоганенького, подлого, неблагодарного, никому не нужного. А нам вот такого и подай!

 

Ну, знаете, как у Толстого с его толстовской жестокостью (у нас литература жестокая, потому что народ до того неприлично добрый, что хоть какое-то равновесие нужно) написан эпизод, когда Пьер спасает девочку во время  взятия Москвы французами.

 

«Пьер,  задыхаясь от радости,  подбежал  к  девочке и хотел  взять ее на

руки.  Но, увидав  чужого  человека, золотушно-болезненная, похожая на мать,

неприятная на  вид  девочка  закричала  и бросилась  бежать.  Пьер,  однако,

схватил ее и поднял на руки; она завизжала отчаянно-злобным голосом и своими

маленькими ручонками стала  отрывать  от  себя руки  Пьера  и  сопливым ртом

кусать их. Пьера охватило чувство ужаса и гадливости, подобное тому, которое

он испытывал  при прикосновении к какому-нибудь маленькому животному. Но  он

сделал усилие над собою, чтобы  не бросить ребенка, и побежал  с ним назад к

большому дому. Но пройти уже нельзя было назад той же дорогой;  девки Аниски

уже не было, и Пьер  с чувством жалости и  отвращения,  прижимая к себе  как

можно нежнее страдальчески всхлипывавшую и мокрую девочку, побежал через сад

искать другого выхода».

 

Мокрая – потому что описалась. И кусается. И сопливая. Златокудрого ангелочка с молитвенно сложенными ручками всякий спасёт, а эту кто? Ты. Да почему же именно ты? А больше некому. И потому ещё, что ты должен преодолеть это естественное чувство брезгливости к чужому, неприятному существу, потому что это чувство неправильное – нечеловеческое и нерусское. И даже наоборот, выпростать из своей души всю жалость и нежность, на какую только способен. Да зачем же… Да затем! Затем, что нам без этого не живётся и не можется.

И он преодолевает. И ещё потом говорит, что это его дочь – «бесцельная ложь», по определению Толстого. Да. Но чтобы уж совсем утвердить кровное родство. Кровных-то ведь всяконьких любят.

Вот отсюда – «братские народы». Назовёшь братом – и всё от него стерпишь.

 

Да ладно – дети. Детей всех жалко. Но ведь вот у Достоевского в «Дневнике писателя»:

«Этот народ, эти солдаты, взятые из народа, не знающего хорошенько молитв, подымали, однако же, в Крыму, под Севастополем, раненых французов и уносили их на перевязку прежде, чем своих русских: "Те пусть полежат и подождут; русского-то всякий подымет, а французик-то чужой, его наперед пожалеть надо".  

 

Это же не метафора, это на самом деле было. И солдат, тянущий французика мимо нашего, умирающего, небось, понимал и на себя примерял, что и его, может быть, вот так же оставят, чтобы француза спасти. И ничего.

 

Чем же хуже поляки, думала я. Да ничем. То же самое – спаси, освободи да и прочь поди. Скажи спасибо, что вслед не плюнули.

 

Ой, подумала я, ой, ну что тебе Гекуба? Пошли, дружочек, кофе пить,  а поляки… да ну их.  И вот толкнуло же меня с самой собой поспорить – во второй газете про поляков не будет. А то ведь даже и  неестественно. В жизни так не бывает. Я перевернула газетную страницу с Пушкинскими чтениями. Оказалось, что в жизни и не то бывает.

 

«Выступление Осубка-Моравского на пресс-конференции».

О референдуме.

«25 процентов голосов получит польское реакционное подполье – НСЗ, ВИН и другие реакционно-фашистские организации. Из этого можно сделать вывод, что реакция в Польше сильна».

 

Вот они, наши милые, наши братья по славянской крови. Только что помирали, а глядишь – у них уж и реакция имеется. Всё как у больших. 

 

И я забыла про кофе. В  горле у меня пискнуло и заклокотало. Я эти аббревиатурки знаю.

Narodowe Siły Zbrojne   и  Wolność i Niezawisłość. Самая-пресамая пакость. Откуда все эти «Бурые» и «Огни», «проклятые солдаты», ныне столь почитаемые,  пацификаторы   словацких и белорусских деревень, а главное – убийцы наших солдат. Уже после Победы. Неужели не обидно – пройти всю войну и погибнуть от пули  эдакой гниды? А у гниды – 25% на референдуме. Гнида имеет право на свою партию в Сейме.

 

Вот зачем? Перед мировым сообществом неудобно? Ага, Освенцимы мировому сообществу удобны, а обидки поляков сердце рвут. Сеймы им? Партии? Развалины разбирать и землю пахать. А там видно будет. Если заслужите.

Нехорошо? Некрасиво? Это их страна, их земля? А с чего она их-то? Она в тот момент была не польская. И не немецкая. Она наша была. Ведь шестьсот тысяч. Это же море крови. Ведь она ещё не впиталась. Ещё земля стонала и ходуном ходила. Ещё – любую травинку сорви, сверху-то она, может, и польская. А корень – русский, русской кровью напитанный.

… а вот не могу написать – русский. Что-то щемит. Воспитание, что ли, такое. Ведь не только русские и не только русская кровь. Хорошо – кровь наших солдат. Это что – простить и забыть? Ради международных приличий и дипломатического протокола? Да ладно бы если бы это только советский интернационализм. Так оно и раньше всё так было. Это именно русская черта. Лучший кусок тушканчику.

 

А я – нет. Я – нет. Может, я не совсем русская. Может, в  мрачных глубинах моего подсознания сидит какой-нибудь калмык или кипчак, не зря же мне всегда были милы  глаза с эпикантусом.  Покачивает головой неодобрительно:

- Урр! Всё, что выше тележной чеки!

 

Но мы так не умеем.

 

А Пушкин сказал:

      «Униженная Швеция и уничтоженная Польша, вот великие права Екатерины на благодарность русского народа».

 

И ещё Пушкин сказал (в 1831 году):

«Всё это хорошо в поэтическом отношении. Но всё-таки их [поляков] надобно задушить, и наша медленность мучительна. Для нас мятеж Польши есть дело семейственное, старинная, наследственная распря; мы не можем судить ее по впечатлениям европейским».

 

В том же 1831 году, чуть позже, в июле, Пушкин писал Бенкендорфу:

 «Ныне, когда справедливое негодование и старая народная вражда, долго растравляемая завистию, соединила всех нас против польских мятежников, озлобленная Европа нападает покамест на Россию, не оружием, но ежедневной, бешеной клеветою. Конституционные правительства хотят мира, а молодые поколения, волнуемые журналами, требуют войны... Пускай позволят нам, русским писателям, отражать бесстыдные и невежественные нападения иностранных газет. Правительству легко будет извлечь из них всевозможную пользу, когда Бог даст мир и государю досуг будет заняться устройством успокоенного государства, ибо Россия крепко надеется на царя; и истинные друзья Отечества желают ему царствования долголетнего».

 

С нашей нынешней точки зрения, Александр Сергеевич хотел ИноСМИ. Ведь чтобы отражать «нападения», их надо перевести, опубликовать и снабдить детальным разбором – вот тут соврамши, и тут соврамши, а тут вовсе нечто несусветное выдумали. И славно было бы, ой, славно! Пушкин время выбрал подходящее – Николай I в ту пору был так сердит на поляков, что хотел их подарить австрийцам и пруссакам, но те со всей любезностью отказались, видно, со своими хлопот хватало.

Но царь не разрешил. Не  мог он позволить, чтобы эдак срамили и позорили Европу.  Он же был европеец – но европеец совершенно в достоевской манере, то есть такой европеец, которых в Европе сроду не бывало, и которых наша аристократия и интеллигенция  регулярно выдумывала, чтобы было кому поклоняться и перед кем благоговеть.

Кстати, история эта отчасти объясняет неприятное происшествие с ИноСМИ – я так думаю, у нас в правительстве европейцы тоже есть. Они это дело проглядели, а как очнулись, так и засуетились – Европу обижают. И попытались прикрыть. Да не вышло. На этот раз не вышло.

 

И вот это я и делаю – чего Александр Сергеевич велел. Ну, конечно, куда мне… смешно сказать… но стараюсь. Стараюсь и думаю:   шёл ли Пушкин против русского характера и русской воли – всех жалеть, всех спасать, никого не попрекать. Или воплощал в себе инстинкт самосохранения, который всё-таки в нашем народе есть, как не быть.

 

Я не знаю. Но… это, конечно, кощунство, да что поделаешь, если я в самом деле так чувствую. Если истина не в Пушкине, то я всё-таки останусь с Пушкиным, а не с истиной.

 

Вот такие антресоли.

[Ptica]

Блин с красной икрой – вершина русской кухни. Ну ладно, одна из вершин. Но очень славная вершина.

Сметана должна быть толстая. Лучше фермерская. Такая, которая из ёмкости не льётся и не выходит, а надо её оттуда ложкой позывать.  На блине её не размазывают, а как бы растаптывают. Потом она подтаивает снизу и начинает плавно распространяться, как снеговая лавина. Икры должно быть много. Это ничего. Мы её раз в год едим, в сущности. Нет, на Новый Год тоже, но мы с мужем сегодня пришли к выводу, что на Новый Год икра не естся. Ну что такое – бутерброд? Тьфу. Пустяк какой-то. Немецкая выдумка.   Икра все свои лучшие качества проявляет именно в горячем  блине, в симбиозе со сметаной.

После блинов мы уже ничего больше не едим, а только пьём много горячего, крепкого чая. С лимоном, вареньем, мёдом и всякой выпечкой. В масленицу у нас дома тихо и довольно. Лица круглые, добрые и лоснящиеся.

Уффф…

 

И ещё вдогонку.

Нам не надо скрывать лицо, чтобы сказать правду. Или чтобы искреннее веселиться. Поэтому у нас не прижилась традиция маски и переодевания. Только в древних обрядах (ряженые) и в детских играх. А посмотрите на венецианские маски – это же произведения искусства. Это же века и века. Огромный пласт культуры. Масса пьес, весь сюжет которых строится на маске и переодевании. На не-узнавании – как трагическом, так и комическом.

А у нас этого нет. Ну, есть немного – как отголосок подражания Западу. Наш самый знаменитый сюжет не-узнавания, «Ревизор» - это ведь не Хлестаков кем-то другим притворяется, а чиновники его придумывают и принимают за другого. Это совсем иное отношение к миру.

И да – Пушкин в трёх строчках довёл до абсурда западноевропейский принцип маски. И закрыл тему.

 

Подобный ветреной Венере,

Когда, надев мужской наряд,

Богиня едет в маскарад.

 

То есть Онегин в своём бальном наряде был похож на женщину, переодетую мужчиной. Дальше некуда

 

[Ptica]

 

Укладывал внука. Излагал ему историю "о Рябе". Возникли вопросы, - почему у деда не было даже ножовки (не говорю уже о болгарке)? И зачем они разбивали яйцо? И расстроились, когда это случилось?

Умный внук. И вопросы правильные.

Ножовки не было, потому что ничего ещё не было. Потому что – «жили-были». Это ведь не значит «жили и были», это древняя форма глагола, означающая давно прошедшее время. И не просто давно, а давно-давно-давно. Причём «жили» не значит жить, а значит – быть, существовать, это значение ещё сохранилось в некоторых диалектах. Вон у Бунина в «Антоновских яблоках» -  «Осень и зима хороши живут, коли на Лаврентия вода тиха и дождик». То есть – бывают. Следовательно, жили-были  - это существовали-были очень-очень давно. Дед  и баба они не потому, что у них внуки есть, а потому что они наши предки, не в смысле нас – русских, а в смысле нас – всех людей. Яйцо золотое не потому, что ценное, а потому что золотой цвет в сказках (и мифах) обозначает принадлежность к волшебному, магическому миру. Это Мировое  Яйцо, каковое присутствует во многих культурах.  Миф о сотворении мира. Кто яйцо разобьёт, тот и станет создателем нового мира. А также его хозяином, правителем. А мышка – это нехорошо. Мало того что животное, так ведь ещё и хтоническое животное, то есть представитель нижнего, тёмного, злого мира. Так что дед и баба правильно плачут – мир оказался создан злой, тёмной силой, вот и вышел нехорош, несправедлив и негармоничен.

Какая из этого всего мораль? Если хочешь, чтобы было хорошо, делай сам, создавай свой мир, владей им и предписывай ему свои хорошие законы.

 

[Ptica]

...

 

Дедушки.

Как-то жизнь моя связана с Усадьбой. Мелкая, конечно, мистика, но имеется.

Как раз о ту пору, когда в Гостиной затеялся разговор о дедушках, я на кухне пила кофе и смотрела в окно, в ту раннюю пору, когда дворник уже ушёл, а трудящиеся граждане ещё не вышли. Там внизу стоял человек – высокий и крепкий, но совсем седой, поэтому я решила, что он дедушка. Он пристально смотрел на детскую прогулочную коляску, до того озабоченно смотрел, что я подумала, что коляска сломалась, он сейчас перевернёт её вверх колёсами и примется чинить. Но он нагнулся и достал из пространства между собой и коляской совсем маленького ребёнка, лет полутора или двух, и попытался посадить в коляску. Дитя изобразило из себя Ивашку, противостоящего Бабе-Яге – то есть выгнулось так, что маковкой почти достало до пяток и растопырилось навроде морской звезды. Дед покрутил дитя над коляской и убедился, что они совершенно несовместимы. Пустил на землю. Ребёнок немедленно убежал за коляску.

Теперь и я стала всматриваться в оное пространство. И увидела мелькающую там макушку. И лапки, хватающиеся за бока коляски – то с одной, то с другой стороны. Это он хотел самостоятельно коляску везти. Но не мог ни допрыгнуть до верхней ручки, ни схватить за боковины. Мал ещё.

Дед опять поднял его, а малыш опять повторил тот же Ивашкин манёвр. Дед подержал его над коляской и опять отпустил. Малыш опять кинулся за коляску.

Всё это происходило в полной тишине. Почему я и подумала, что это мальчик, девочка бы громче выражала свои эмоции. Мне стало интересно, чем же оно кончится. А кончилось так. Дед тихонько двинул коляску вперёд. Малыш выскочил и схватился за боковину. Дед медленно покатил коляску, а малыш шёл рядом, держался и тоже вёз её. И они ушли в арку, видимо, гулять по переулку.

Дедушки нужны. Родители (в особенности молодые)  терпеть бы не стали, а упаковали бы дитё – хоть боком, хоть вниз животом, и побежали бы дальше. А дед стоял и ждал. С уважением. Потому что он понимает, как важно мужчине самому водить своё транспортное средство.

 

Дети

Дочь повела меня в репинский садик (вообще, официально он называется сквер на Болотной, но, когда мой муж был маленьким, его водили гулять в репинский садик, и я мою дочь, когда она была маленькой, тоже водила гулять в репинский садик, так что пусть уж будет) гулять и смотреть мешки. Там набросали под деревьями пластиковые мешки, заполненные мелкими  шариками, чтобы, значит, на них сидеть. И мы тоже нашли два мешка в кустах, в затишку, и повалились. Действительно, очень удобно, ибо принимает форму упавшего в него тела. Мы валялись и болтали, и глазели по сторонам. Мешки гуляли туда-сюда – компании стаскивали их в кучу, а когда уходили, то одиночки и парочки растаскивали их по укромным уголкам. Один важный господин,  как сказала дочь, «в трёх шайках мылся» - из двух мешков  устроил себе вольтеровские кресла, а третий придерживал рукой – то ли для дамы, то ли для друга.

А вот встать с этого мешка затруднительно. Я покрутилась и призвала на помощь дочь. Она взяла меня за руку и вытащила. Я её поблагодарила и сказал, что без неё так и осталась бы тута… пока не пришёл бы страж мешков. Она ответила совершенно серьёзно:

- Нет, ты бы легла набок и покатилась бы веретёнышком, и свалилась бы на землю, а уж на земле-то ты бы встала на четвереньки.

- Спасибо, дружочек…

 

Разговоры с мужем.

- Ты ел?

- Ну, так… перекусил… чисто симфонически.

 

Описывая некоего слишком предприимчивого молодого человека:

- Из него может выйти… этот… как его… слово такое, нечто среднее между фокстротом и компромиссом.

- Аферист?

- О! Точно!

 

Совершенно не знает молодёжного жаргона и не любит американизмы в речи.

- Все композиторские дочери приехали в дом творчества со своими грейпфрутами.

- ???

Оказалось – с бойфрендами.

[Ptica]

Так вот. 

Последний (или, как нынче принято говорить, крайний, но я не суеверна) мой перевод имел успех, чем я очень довольна. Но есть кое-какие но…

 

Во-первых, ежели кто думает (а большинство, судя по комментариям, так и подумало), что поляки все как один недовольны своим Мацеревичем и издеваются над ним, так – нет же. Я довольно долго выбирала между двумя форумами – в «Выборчей» (который в итоге и перевела) и в Салоне.

В «Выборчей» пишут люди попроще, а в Салоне – элита. И что же? В Салоне почти все защищают Мацеревича и даже восхищаются им, он-де мудр, он москалей в угол загнал и заставил оправдываться, это тонкий ход, а что москали отрицают, так кто ж им поверит, москаль даже случайно правду сказать не может. И всё это очень даже аргументировано. Так что по-хорошему, ради полноты картины, надо бы мне и салонный форум перевести, я так и собиралась, да передумала, захочется ли Ёжикам про одно и то же дважды читать? Но если кому интересно, дайте знать, могу перевести. А первый форум я выбрала потому, что он смешной. Я люблю польский юмор, и Усадьба его любит.

Тут ещё будет но… Должна я повиниться. Я, кажется, внесла свой вклад в польский фольклор. Смотрю, многим понравилось про сено и пугало. Эээ… нету в оригинале пугала. Там сказано – «сколько же его бедной матери пришлось снега сожрать, чтобы родить такого bałwana». А bałwan по-польски – и дурак, дубина, тупица, и снеговик, снежная баба. У нас же снеговик ни с чем нехорошим не ассоциируется. Следовательно, надо делать примечание – это-де каламбур, непереводимая игра слов. А я этого ужас до чего не люблю. И никто из толмачей не любит. Наше ведь дело – переводить, а не беспомощные примечания писать. Я и стала думать, есть ли у нас некое изделие, которое имеет двойное значение, и нашла пугало (оно же чучело), а внутри у него солома. В серьёзном, официальном переводе я бы таких фокусов себе не позволила, но, слава Богу, Усадьба даёт мне достаточно свободы и снисхождения, чтобы я могла позволить себе это вот… ну, в общем, позволяет позволить… Полагаю, что смысл шутки сохранён, и по-русски смешно звучит. Поди плохо? Стихи я тоже маленько поправила, чтобы складно было и смешно опять же. Но, уверяю, они и по-польски неплохо звучат.

 

Во-вторых, и сам перевод, и усадебные комментарии к нему опять вернули меня к давнишним размышлениям о польском чувстве юмора. Я его очень люблю и когда-то именно из-за него принялась учить польский язык. Я всё пытаюсь опередить разницу между польским и русским чувством юмора. Очень трудно. Вот ведь чувствую, а словами определить не могу. И давеча, кажется, нащупала, но стесняюсь сказать… Да, ладно, всё равно я культурный шовинист, меня и в семье так кличут. Польский юмор – это юмор побеждённых. Умных, талантливых, обаятельных, но побеждённых. Навсегда. Юмор чёрный, юмор висельника, юмор крысы, загнанной в угол. И оттого невероятно привлекательный, какой-то особенный, пронзительный. А русский юмор – это юмор победителей. И тоже всегда. Даже если сейчас плохо, всё равно не сдадимся и прорвёмся, и победим. И юмор у нас простодушный, грубоватый, чрезвычайно редко претендующий на светскость и салонность. И это не только сейчас, это всегда так было.

В черновиках «Евгения Онегина»:

 

В гостиной истинно дворянской

Чуждались щегольства речей

И щекотливости мещанской

Журнальных чопорных судей.

Хозяйкой светской и свободной

Был принят слог простонародный

И не пугал ее ушей

Живою странностью своей...

 

Кстати, именно поэтому мы столь недоверчивы к разным добрым вестям – победитель не нуждается в иллюзиях, он должен видеть чёткую картину мира, приятна она или нет – это дело десятое, а побеждённому сладко утешиться хоть на миг. Меня это в Усадьбе иной раз раздражает. Всякое доброе известие встречают сомнением и подозрением. А не фейк ли? Где ссылка? А ещё одна? А фото? А видео? А кто сказал? А на каком сайте? Гм… надо бы подождать, пока Путин подтвердит J

Поляки же с радостью кидаются на любую приятную или выгодную им выдумку и верят, верят, верят. Что ж тут удивляться, что Мацеревич повёлся? На то он и поляк.

У нас, конечно, есть поговорка «Утопающий за соломинку хватается». Но по-польски она звучит так: «Утопающий за бритву хватается». Чувствуете разницу?

 

И ещё это юмор победителей, потому что в нём не бывает беспросветного отчаяния, не бывает какой-то традиционной, непреходящей ненависти. Я помню, в 90-е… ну да, филолог – он ведь такая сволочь, с одной стороны страдает и хнычет, а с другой – наблюдает и анализирует. Так вот, меня удивляли анекдоты про «новых русских». В них не было ненависти – никого «аристократов на фонарь» или «смерть москалям». В них была добродушная насмешка над подгулявшим купчиком, который урвался из-под родительского надзора и гуляет в трактире, бьёт зеркала, купает арфисток в шампанском и мажет лакеям морды чёрной икрой – «а ну, представь мне ефиопа!». Лакей представляет, а сам думает – завтра тятенька стянет с тебя штанишки со штрипками да модный сертучок, отходит родительской плёткой, обрядит в посконную рубаху и пошлёт для смеха в самую завалящую лавку мешки таскать, а приказчики-то будут над тобой смеяться: «Что, ваше степенство, славно покутили давеча?». Так оно и вышло. А коли не всё и не так, рано или поздно выйдет. Мы – народ терпеливый, но бунташный, и богатеи на Руси всегда содержались в некотором трепете – и сверху, и снизу.

Отвлеклась, однако.

 

В-третьих. Почему нам так нравится польский юмор? Потому что он – не-наш. Другой, особенный. Русскому всегда интересно чужое, его это прямо захватывает – поглядеть, пощупать, разобрать на составные части – как оно там устроено. При этом нет ни страха, ни презрения к чужому. Но и политкорректностью мы сроду не грешили. Примером может служить знакомство Пушкина с калмыцкой кухней.

 

Она подала мне свою трубку и стала завтракать. В котле варился чай с бараньим жиром и солью. Она предложила мне свой ковшик. Я не хотел отказаться и хлебнул, стараясь не перевести духа. Не думаю, чтобы другая народная кухня могла произвести что-нибудь гаже. Я попросил чем-нибудь это заесть. Мне дали кусочек сушеной кобылятины; я был и тому рад.

 

Меня не смущает суровый приговор калмыцкому чаю. Что почувствовал, то и написал. Но вёл себя Пушкин в калмыцкой кибитке как светский человек. Поправка – как русский светский человек. И на приёме у английского губернатора заморских колоний, и во дворце китайского императора он вёл бы себя так же – съел бы дуриан или «тысячелетнее яйцо», не поморщившись, а потом описал бы… ради просвещения потомков.

Кроме того (и у Пушкина, и у каждого из нас) восприятие чужого сопряжено с осознанием, что если он кажется нам странным, то уж мы то ему – ещё как!

 

Турецкие пленники разработывали дорогу. Они жаловались на пищу, им выдаваемую. Они никак не могли привыкнуть к русскому черному хлебу. Это напомнило мне слова моего приятеля Шереметева по возвращении его из Парижа: «Худо, брат, жить в Париже: есть нечего: черного хлеба не допросишься!»

 

На половине дороги, в армянской деревне, выстроенной в горах на берегу речки, вместо обеда съел я проклятый чюрек, армянский хлеб, испеченный в виде лепешки пополам с золою, о котором так тужили турецкие пленники в Дариальском ущелии. Дорого бы я дал за кусок русского черного хлеба, который был им так противен.

 

Вот видите, и армяне, и турецкие пленники, и граф Шереметев, и Пушкин – все мы люди, все человеки, своё приятно, чужое иной раз противно, но что толкает русского человека к чужому – не обобрать до нитки, не заковать в цепи, не согнать с его земли, а узнать, каков он? А легче всего узнать и отдельного человека, и народ, поняв, над чем он смеётся, как сконструированы их шутки, анекдоты, побасёнки, прозвища…

Нам нужен весь мир. Что ж, это правда. Но позвольте добавить – нам интересен весь мир.

 

Именно поэтому, в-четвёртых, у нас так развито переводческое дело. И не вчера оно развилось, не зря ведь я живу в окружении Толмачёвских переулков – Большого, Малого и даже Старого. Издавна они тут жили. Россия, вообще-то, одна из немногих (кажется трёх или четырёх) стран, в которых вся мировая классика переведена с оригиналов. И не по одному разу.

Я, кажется, про датчанина уже рассказывала? Если да, то прошу прощения у тех, кто эту историю уже знает, и повторю, с вашего позволения.

Когда я подрабатывала переводчицей в Союзе Писателей, случилось мне заняться последовательным переводом (спасибо, что не синхронным, который я ненавижу от всей души) на каком-то международном симпозиуме. И встал датчанин, и дрожащим от волнения голосом (даже как-то не был он в ту минуту похож на сдержанного скандинава) сказал, что он уже немолодой человек и довольно известный писатель, и поездил по миру, и бывал на разных симпозиумах и конференциях, и везде (!) давали ему переводчика с английским языком (то есть датчанин говорил по-английски, а переводчик уж переводил на язык принимающей страны), и только здесь, в Советском Союзе, дали ему переводчицу с датского, которая мало того что говорит с дивным произношением (тут он был прав, датская фонетика – это ужас что такое), но знает датскую литературу и датскую историю, и вообще… Всё это переводила (краснея и смущаясь, но куда ж толмачу деваться?) прелестная пожилая дама с серебряно-седой причёской и в белоснежной блузочке с камеей под круглым воротничком.

 

Эка. Нашёл чему дивиться. Вон у дочери моей завкафедрой - и доктор, и профессор, специалист по албанскому языку. Причём не только переводит, но занимается историей языка, учебники пишет. И учит студентов. Казалось бы, ну на что нам албанский? Нужен. В России всегда были переводчики со всех языков. И всегда будут.

Кстати, некоторые (в том числе моя дочь) посмеиваются над Литературным – разве можно научить человека быть писателем или поэтом? Ну, в других странах факультеты и всякие писательские да сценаристские курсы тоже есть, и даже много. А вот факультет перевода художественной прозы – один во всём мире. В России. И учат не только и не столько языку, сколько литературе, истории страны, изучают кухню, обычаи, фольклор. Например, есть особый курс по библейским цитатам – как они в разных языках звучат. Потому что язык – это не просто словарь, это и характер народа, и его история, его прошлое и будущее. А мы хотим понимать всех.

Куда это меня занесло, а?

 

Ишь, сколько настрочила. Ладно, пока всё. Надо бы поискать чего дальше толмачить.

 

«Музыка играла завоёванные песни». Фраза, о которой я думаю много лет.

[Ptica]

 

 

Так вот.

 

Последний (или, как нынче принято говорить, крайний, но я не суеверна) мой перевод имел успех, чем я очень довольна. Но есть кое-какие но…

 

Во-первых, ежели кто думает (а большинство, судя по комментариям, так и подумало), что поляки все как один недовольны своим Мацеревичем и издеваются над ним, так – нет же. Я довольно долго выбирала между двумя форумами – в «Выборчей» (который в итоге и перевела) и в Салоне.

В «Выборчей» пишут люди попроще, а в Салоне – элита. И что же? В Салоне почти все защищают Мацеревича и даже восхищаются им, он-де мудр, он москалей в угол загнал и заставил оправдываться, это тонкий ход, а что москали отрицают, так кто ж им поверит, москаль даже случайно правду сказать не может. И всё это очень даже аргументировано. Так что по-хорошему, ради полноты картины, надо бы мне и салонный форум перевести, я так и собиралась, да передумала, захочется ли Ёжикам про одно и то же дважды читать? Но если кому интересно, дайте знать, могу перевести. А первый форум я выбрала потому, что он смешной. Я люблю польский юмор, и Усадьба его любит.

Тут ещё будет но… Должна я повиниться. Я, кажется, внесла свой вклад в польский фольклор. Смотрю, многим понравилось про сено и пугало. Эээ… нету в оригинале пугала. Там сказано – «сколько же его бедной матери пришлось снега сожрать, чтобы родить такого bałwana». А bałwan по-польски – и дурак, дубина, тупица, и снеговик, снежная баба. У нас же снеговик ни с чем нехорошим не ассоциируется. Следовательно, надо делать примечание – это-де каламбур, непереводимая игра слов. А я этого ужас до чего не люблю. И никто из толмачей не любит. Наше ведь дело – переводить, а не беспомощные примечания писать. Я и стала думать, есть ли у нас некое изделие, которое имеет двойное значение, и нашла пугало (оно же чучело), а внутри у него солома. В серьёзном, официальном переводе я бы таких фокусов себе не позволила, но, слава Богу, Усадьба даёт мне достаточно свободы и снисхождения, чтобы я могла позволить себе это вот… ну, в общем, позволяет позволить… Полагаю, что смысл шутки сохранён, и по-русски смешно звучит. Поди плохо? Стихи я тоже маленько поправила, чтобы складно было и смешно опять же. Но, уверяю, они и по-польски неплохо звучат.

 

Во-вторых, и сам перевод, и усадебные комментарии к нему опять вернули меня к давнишним размышлениям о польском чувстве юмора. Я его очень люблю и когда-то именно из-за него принялась учить польский язык. Я всё пытаюсь определить разницу между польским и русским чувством юмора. Очень трудно. Вот ведь чувствую, а словами определить не могу. И давеча, кажется, нащупала, но стесняюсь сказать… Да, ладно, всё равно я культурный шовинист, меня и в семье так кличут. Польский юмор – это юмор побеждённых. Умных, талантливых, обаятельных, но побеждённых. Навсегда. Юмор чёрный, юмор висельника, юмор крысы, загнанной в угол. И оттого невероятно привлекательный, какой-то особенный, пронзительный. А русский юмор – это юмор победителей. И тоже всегда. Даже если сейчас плохо, всё равно не сдадимся и прорвёмся, и победим. И юмор у нас простодушный, грубоватый, чрезвычайно редко претендующий на светскость и салонность. И это не только сейчас, это всегда так было.

В черновиках «Евгения Онегина»:

 

В гостиной истинно дворянской

Чуждались щегольства речей

И щекотливости мещанской

Журнальных чопорных судей.

Хозяйкой светской и свободной

Был принят слог простонародный

И не пугал ее ушей

Живою странностью своей...

 

Кстати, именно поэтому мы столь недоверчивы к разным добрым вестям – победитель не нуждается в иллюзиях, он должен видеть чёткую картину мира, приятна она или нет – это дело десятое, а побеждённому сладко утешиться хоть на миг. Меня это в Усадьбе иной раз раздражает. Всякое доброе известие встречают сомнением и подозрением. А не фейк ли? Где ссылка? А ещё одна? А фото? А видео? А кто сказал? А на каком сайте? Гм… надо бы подождать, пока Путин подтвердит J

Поляки же с радостью кидаются на любую приятную или выгодную им выдумку и верят, верят, верят. Что ж тут удивляться, что Мацеревич повёлся? На то он и поляк.

У нас, конечно, есть поговорка «Утопающий за соломинку хватается». Но по-польски она звучит так: «Утопающий за бритву хватается». Чувствуете разницу?

 

И ещё это юмор победителей, потому что в нём не бывает беспросветного отчаяния, не бывает какой-то традиционной, непреходящей ненависти. Я помню, в 90-е… ну да, филолог – он ведь такая сволочь, с одной стороны страдает и хнычет, а с другой – наблюдает и анализирует. Так вот, меня удивляли анекдоты про «новых русских». В них не было ненависти – никакого «аристократов на фонарь» или «смерть москалям». В них была добродушная насмешка над подгулявшим купчиком, который урвался из-под родительского надзора и гуляет в трактире, бьёт зеркала, купает арфисток в шампанском и мажет лакеям морды чёрной икрой – «а ну, представь мне ефиопа!». Лакей представляет, а сам думает – завтра тятенька стянет с тебя штанишки со штрипками да модный сертучок, отходит родительской плёткой, обрядит в посконную рубаху и пошлёт для смеха в самую завалящую лавку мешки таскать, а приказчики-то будут над тобой смеяться: «Что, ваше степенство, славно покутили давеча?». Так оно и вышло. А коли не всё и не так, рано или поздно выйдет. Мы – народ терпеливый, но бунташный, и богатеи на Руси всегда содержались в некотором трепете – и сверху, и снизу.

Отвлеклась, однако.

 

В-третьих. Почему нам так нравится польский юмор? Потому что он – не-наш. Другой, особенный. Русскому всегда интересно чужое, его это прямо захватывает – поглядеть, пощупать, разобрать на составные части – как оно там устроено. При этом нет ни страха, ни презрения к чужому. Но и политкорректностью мы сроду не грешили. Примером может служить знакомство Пушкина с калмыцкой кухней.

 

Она подала мне свою трубку и стала завтракать. В котле варился чай с бараньим жиром и солью. Она предложила мне свой ковшик. Я не хотел отказаться и хлебнул, стараясь не перевести духа. Не думаю, чтобы другая народная кухня могла произвести что-нибудь гаже. Я попросил чем-нибудь это заесть. Мне дали кусочек сушеной кобылятины; я был и тому рад.

 

Меня не смущает суровый приговор калмыцкому чаю. Что почувствовал, то и написал. Но вёл себя Пушкин в калмыцкой кибитке как светский человек. Поправка – как русский светский человек. И на приёме у английского губернатора заморских колоний, и во дворце китайского императора он вёл бы себя так же – съел бы дуриан или «тысячелетнее яйцо», не поморщившись, а потом описал бы… ради просвещения потомков.

Кроме того (и у Пушкина, и у каждого из нас) восприятие чужого сопряжено с осознанием, что если он кажется нам странным, то уж мы то ему – ещё как!

 

Турецкие пленники разработывали дорогу. Они жаловались на пищу, им выдаваемую. Они никак не могли привыкнуть к русскому черному хлебу. Это напомнило мне слова моего приятеля Шереметева по возвращении его из Парижа: «Худо, брат, жить в Париже: есть нечего: черного хлеба не допросишься!»

 

На половине дороги, в армянской деревне, выстроенной в горах на берегу речки, вместо обеда съел я проклятый чюрек, армянский хлеб, испеченный в виде лепешки пополам с золою, о котором так тужили турецкие пленники в Дариальском ущелии. Дорого бы я дал за кусок русского черного хлеба, который был им так противен.

 

Вот видите, и армяне, и турецкие пленники, и граф Шереметев, и Пушкин – все мы люди, все человеки, своё приятно, чужое иной раз противно, но что толкает русского человека к чужому – не обобрать до нитки, не заковать в цепи, не согнать с его земли, а узнать, каков он? А легче всего узнать и отдельного человека, и народ, поняв, над чем он смеётся, как сконструированы их шутки, анекдоты, побасёнки, прозвища…

Нам нужен весь мир. Что ж, это правда. Но позвольте добавить – нам интересен весь мир.

 

Именно поэтому, в-четвёртых, у нас так развито переводческое дело. И не вчера оно развилось, не зря ведь я живу в окружении Толмачёвских переулков – Большого, Малого и даже Старого. Издавна они тут жили. Россия, вообще-то, одна из немногих (кажется трёх или четырёх) стран, в которых вся мировая классика переведена с оригиналов. И не по одному разу.

Я, кажется, про датчанина уже рассказывала? Если да, то прошу прощения у тех, кто эту историю уже знает, и повторю, с вашего позволения.

Когда я подрабатывала переводчицей в Союзе Писателей, случилось мне заняться последовательным переводом (спасибо, что не синхронным, который я ненавижу от всей души) на каком-то международном симпозиуме. И встал датчанин, и дрожащим от волнения голосом (даже как-то не был он в ту минуту похож на сдержанного скандинава) сказал, что он уже немолодой человек и довольно известный писатель, и поездил по миру, и бывал на разных симпозиумах и конференциях, и везде (!) давали ему переводчика с английским языком (то есть датчанин говорил по-английски, а переводчик уж переводил на язык принимающей страны), и только здесь, в Советском Союзе, дали ему переводчицу с датского, которая мало того что говорит с дивным произношением (тут он был прав, датская фонетика – это ужас что такое), но знает датскую литературу и датскую историю, и вообще… Всё это переводила (краснея и смущаясь, но куда ж толмачу деваться?) прелестная пожилая дама с серебряно-седой причёской и в белоснежной блузочке с камеей под круглым воротничком.

 

Эка. Нашёл чему дивиться. Вон у дочери моей завкафедрой - и доктор, и профессор, специалист по албанскому языку. Причём не только переводит, но занимается историей языка, учебники пишет. И учит студентов. Казалось бы, ну на что нам албанский? Нужен. В России всегда были переводчики со всех языков. И всегда будут.

Кстати, некоторые (в том числе моя дочь) посмеиваются над Литературным – разве можно научить человека быть писателем или поэтом? Ну, в других странах факультеты и всякие писательские да сценаристские курсы тоже есть, и даже много. А вот факультет перевода художественной прозы – один во всём мире. В России. И учат не только и не столько языку, сколько литературе, истории страны, изучают кухню, обычаи, фольклор. Например, есть особый курс по библейским цитатам – как они в разных языках звучат. Потому что язык – это не просто словарь, это и характер народа, и его история, его прошлое и будущее. А мы хотим понимать всех.

Куда это меня занесло, а?

 

Ишь, сколько настрочила. Ладно, пока всё. Надо бы поискать чего дальше толмачить.

 

«Музыка играла завоёванные песни». Фраза, о которой я думаю много лет.

 

К сожалению, приходится признать, что сейчас имеется большой разрыв между блестящей школой перевода и страноведения (очень люблю это слово) и реальной жизнью. Верхняя тундра. кроме МИДа (который обязан по службе) и отчасти военных с разведкой (для которых это часто вопрос выживания) очень мало что понимает в людях и странах. После развала Совка новая генерация чиновников привыкла, что всё решают европэйцы и что европэйский стиль решения проблем рулит. Мы постоянно на это наталкиваемся, не понимая традиций и смыслов тех. с кем должны взаимодействовать, а чиновничество, и, что ещё хуже, бизнес вообще брезгует изучать нравы и характеры народов, считая. что вот он курс менеджмента прослушал и уже всё про этот мир знает. Чванство этой братвы часто просто зашкаливает, через что мы имеем проблемы там, где их вообще не должно быть.

Да, у прочих с этим ещё хуже, а у амеров вообще кранты, но это для русских не оправдание.

 

Это правда. Кузен моего мужа, который дипломат (азиатское направление), - я однажды завлекла его в разговор (одна из моих любимых тем) об этнопсихологии - разгорячился и, потрясая кулаками, стал рассказывать о том, что «эти дураки» не понимают, что в Азии важно не только, то ЧТО сказано, но и КАК сказано. (Между прочим, есть дивная русская пословица – «То же бы ты слово да не так бы молвил»). И когда он читает текст некоторых договоров, то сразу может сказать, что эти договоры НИКОГДА не будут подписаны. Не из-за их содержания, а из-за некоторых фраз там содержащихся. И эти договоры не подписываются, а их составители разводят руками и жалуются на капризы и непредсказуемость азиатов. Ух, как он бушевал. Вообще-то, он человек спокойный, скрытный, настоящий дипломат. А тут, видно, попало на больное место.

Этнопсихологию тогда в МГИМО не преподавали, хотя он об этом кому следует много раз говорил.

Ну вот. А теперь он сам преподаёт в МГИМО. Диссертацию защитил. И курс «Этнопсихология народов Востока» появился. Судя по подаркам, которые дарит Путин азиатским лидерам, кое-что сдвинулось.

А это всегда так было. Мне кажется, русский дух требует от человека отречения от личной выгоды ради выгоды общей – народа, страны, так, что ли. Но сама человеческая натура хочет личного тепла, комфорта, безопасности, сытости и прочих больших и маленьких радостей. Опять же семья, детки. Тщеславие, карьера, власть. Вот оно и перетягивается – то в одну сторону, то в другую. Никогда не было идеальных времён, всякое поколение ругает свою эпоху – а вот раньше-то! Но я уж стараюсь не поддаваться этому соблазну.

 

[Ptica]

 

Да уж, формализма в школьном преподавании литературы предостаточно.

Признаться, что ли? Я не читал ни Чернышевского, ни Гончарова, ни... В общем, многих классиков. Не люблю Толстого. Может быть, когда его"проходили", для меня было слишком рано, а потом - уже поздно? Не знаю. Короче говоря, по части литературы я весьма не образован. Включая, кстати, поэзию. Впрочем, кого люблю - читаю и перечитываю.

Но я хотел бы Вас спросить не о 19-м веке. О двадцатом. Ну да, серебряный век. А дальше? Кого изучать в школе из советских писателей? Кроме "Тихого Дона" ничего однозначно в голову не приходит. И то...

Нет, я мог бы перечислить несколько десятков произведений, которые я бы включил в школьную программу. Но, во-первых, этот список мало пересекается с нынешним школьным списком. А во-вторых, отдаю себе отчёт, насколько он субъективен. Меня интересует Ваше мнение - кого бы из века минувшего порекомендовали Вы?

P.S. "Деревенщиков" не люблю. Почти...

Ну, Вы нашли что спросить. Щас я! Щас!

Да будь моя воля, я бы часы литературы удвоила бы. Что б каждый день. И русский язык. Учить! Учить! Каждый день! Чтоб грамотные были! Потому что человек есть то, что он говорит. И то, что он пишет. Ехидный внутренний голос – а сама-то? Числительные-то? Запятые-то?

Вот. А если серьёзно. Это проблема не решаемая. Потому что программа не резиновая. И дело не в «люблю - не люблю». Я вот Тургенева не люблю. А Лескова обожаю. Между тем, если судить по нашей школьной программе, Тургенев куда важнее Лескова. Что не есть правда. Ни с какой стороны.

Чернышевского я не люблю. А кто его любит? Герцена не люблю, поганый был человек. Но какая литература! Писарева прямо ненавижу. Но начну читать – и оторваться невозможно.

Шолохов – да. Солженицын – нет. Не потому, что врёт (а он, конечно, врёт), а потому что слабая литература, даже в высших своих проявлениях (некоторые рассказы) – едва-едва средненькая литература. Да ещё написано выдуманным, вывернутым языком.

Теперь о XX веке. С чего это он серебряный, никогда не понимала. Такой же золотой, как и XIX. И что выбирать? Шолохов само собой. А Зощенко – не великая литература? Только потому что про «обывателей» писал, про примусные ёршики? У нас и Островский во второразрядных драматургах ходит только потому, что всё купцы да купцы, а вон у Шекспира – короли! Потому и гений. Я-то Островского не шибко ниже Шекспира ставлю, так на то я и культурный шовинист, вяжите меня, либералы-западники!

А акмеисты? А обэриуты? А Булгаков – люби, не люби, но великий писатель. Да вот хоть Грин – по нынешним времена детское чтение… но неужто совсем не упомянуть. У него, знаете, есть «Крысолов», так это ууу что такое!

Проблема не во вкусовщине. И даже не в значимости писателя – это великий, тот второго ряда, а тот – вовсе третьего. Проблема в литературном процессе, который непрерывен, и одно за другое цепляется, одно из другого растёт, одно от другого отталкивается и отрицает, но всё равно связано, и ничего выдрать нельзя. Этот как если бы в истории изучать только те периоды, в которых мы всех побеждаем и процветаем, или тех исторических деятелей, которые лично нравятся автору учебника.

Русская литература и есть русская история. Которая и «лжёт детским лепетом своим», и говорит ту страшную правду, которую упустили или припрятали официальные историки. Она и растёт из истории и влияет на неё. Поэтому надо изучать всё и всех. Ага. Часов нет, гениальных учителей в товарном количестве не напроизводили, дети сидят в айфонах. А раньше они где сидели? Перед телевизором, в кино, во дворе с гитарой и рогаткой, на катке, на бале, на дуэлях дрались… Вот всё что угодно, лишь бы книжку не читать.

Если политика – искусство возможного, то русская литература – искусство невозможного. Её не только изучать, но и читать невозможно. А мы читаем. Из поколения в поколение.

Это, конечно, не ответ. Это так… растопыренные мысли. Но Вы ведь меня не осудите, правда? Вы и сам отчасти такой…

 

[Ptica]

Спасибо.

Вот уже несколько лет по своей воле я читаю и слушаю только классику – в основном, русскую. В остальном полагаюсь на Усадьбу. Например, смотрю уже второй сезон «Новых трюков» и вполне довольна. Никакой кровишшы, зато много хорошего британского юмора.

Вчера заметила в Усадьбе сообщение о новой книге Захара Прилепина «Взвод. Офицеры и ополченцы русской литературы». Вообще, я не только к поклонникам, но даже и к читателям Прилепина не отношусь. Ну, так сложилось. Но упоминание о Пушкине меня задело. Я скачала книгу (в Рунете всё есть) и читала всю нынешнюю ночь.

С первых же страниц меня поразило некое совпадение. Будучи Дамой и сугубо мирным гуманитарием, то есть дважды штафиркой, я недавно в небольшой антресолине (о петербуржском полковнике, девятимиллиметровом пистолете и Лепажа стволах роковых) описала мысль, меня поразившую – о том, что мужчины с оружием в руках принимают решения, и что Пушкин как раз к таким людям принадлежал.

 

И вот читаю:

«У нас возникло тайное ощущение, что всех этих людей никогда не было: потому что кто так может жить – с войны на войну, с дуэли на дуэль».

 

И ещё, о советском литературоведении либерального извода:

«Блестящие поручики отправлялись на Кавказ – но что всё-таки они там делали? Да, вели себя рискованно, словно кому-то назло. Но кто в них стрелял, в кого стреляли они? Что это за горцы такие? С какой они горы?

С кавказской горы горцы – опасные люди. Михаил Юрьевич, вы бы пригнулись. Не ровен час в Льва Николаевича попадут. Иногда поручики воевали с турками, но зачем, отчего, с какой целью – снова никто не понимал. Что, в конце концов, им было нужно от турок? Наверное, турки первые начали.

Или, скажем, финны – чего они хотели от финнов, эти поручики? Или – от шведов?

А если, не приведи Господь, поручик попадал в Польшу и давил, как цветок, очередной польский бунт – об этом вообще не было принято говорить. Поручик наверняка попадал туда случайно. Он не хотел, но ему приказали, на него топали ногами: «А может, тебя, поручик, отправить во глубину сибирских руд?» – кажется, вот так кричали».

 

А ведь это правда, подумала я и решила, что спать скучно, а почитать такую книжку будет куда интереснее. Про Державина прочитала, про Давыдова и про Фёдора Глинку. И про Пушкина, конечно. Остальное приберегу на завтра.

 

Хорошо написано. Энергично, отличным слогом, со знанием дела, а главное, с любовью к русскому языку и русской литературе. Это главное. И потом, мне всегда такие книги нравились, где автор щедро цитирует лучшие (по его мнению) стихи. У Прилепина хороший вкус. С чего бы ему быть плохим, коли он с моим совпадает?

Вот я вроде неплохо знаю Державина (всё-таки на филфаке и во ВГИКе «проходила»), а про кашу-то и не читала никогда:

Каша златая,

Что ты стоишь?

Пар испущая,

Вкус мой манишь?

Или ты любишь

Пузу мою?

 

И там ещё много такого. Автор заботливо выбрал лучшее и подсунул читателю под нос. Одно это заслуживает благодарности.

 

Моя дочь в своё время делила классицизм на девочковый (любовь, любовь!) и мальчиковый (долг, долг!). Это книга мальчиковая. Её надо немедленно, с пылу с жару, впихнуть в школьную программу, хотя бы как внеклассное чтение. Потому что девочки полюбляют стихи как-то сами собой, вследствие чувствительности натуры. А мальчиков надо приохочивать и заманивать. Для сего благородного дела книга эта очень годится.

 

Так что спасибо Усадьбе.

 

И вообще, прочитаешь у Глинки

 

И видел, что коня степного

На Сену пить водил калмык,

И в Тюильри у часового

Сиял, как дома, русский штык!..

 

Да потом о Москве:

 

Ты не гнула крепкой выи

В бедовой твоей судьбе:

Разве пасынки России

Не поклонятся тебе!..

Ты, как мученик, горела,

Белокаменная!

И река в тебе кипела

Бурнопламенная!

И под пеплом ты лежала

Полоненною,

И из пепла ты восстала

Неизменною!..

Процветай же славой вечной,

Город храмов и палат!

Град срединный, град сердечный,

Коренной России град!

 

Да пойдёшь на кухню кофий пить и глядеть, как на утреннем небе проясняется сначала колокольня Всех Скорбящих, а потом, за нею, высотка на Котельнической, и вдруг почувствуешь связь времён и судеб и счастье говорить и читать по-русски.

Хорошо!

[Ptica]

Антресоли

 

Лирическое наступление

 

 

 

 

Это мой дедушка. Андрей Трофимович.

 

 

А это страничка из его солдатского блокнота. Если сильно увеличить, то можно разобрать название того местечка, в котором он встретил Победу. Гросс Фридрихсдорф.

Почерк у него чёткий, все запятые на месте. Он был грамотей, что среди старообрядцев было делом обычным, потому что они сами переписывали богослужебные книги.

 

Он был бухгалтер. И до войны бухгалтер, и после войны бухгалтер. Я его помню уже на пенсии, судя по годам, по инвалидности. Но он был хороший бухгалтер, в некотором роде знаменитость, так что его звали «сводить баланс». Я это «сведение баланса» представляла таким фокусом – закрыть глаза, повертеть указательные пальцы друг вокруг друга, резко развести руки как можно шире, аж заводя за спину, и стремительно сблизить их, так чтобы соединить указательные пальцы. Мне это всегда удавалось, взрослые дивились моей ловкости, а я дивилась на них: что ж тут странного, ведь это всё я, и руки – я, и спина – я, и пальцы – я, как же можно самого себя не чувствовать. Судя по тому, что не понимаю и сейчас, я по сю пору по-настоящему не повзрослела. А теперь уж и поздно…

 

Сводить баланс дедушка ходил в ОРС. Что это такое, я и тогда не знала, и сейчас не знаю. ОРС представлялся мне громадными чугунными коваными воротами, сквозными, в завитушках, они открывались тяжело, со скрипом и шебуршанием – орррссс… А за воротами – бесконечные ряды мешков. В мешках пряники. Пряники есть нельзя, пока все мешки не сосчитают. А они не умеют. Придёт дедушка со счётами и – щёлк, щёлк – сосчитает. Все балансы сойдутся, всем будет по прянику, дедушке – больше всех.

 

Счёты у дедушки были свои. Я на них, конечно, каталась. Прутики выскакивали, костяшки раскатывались по углам. Дедушка не сердился (вообще не помню, чтобы он на меня сердился, хотя и надо было…), только старался спрятать счёты подальше. Но счёты – штука громоздкая, спрятать трудно.

 

Дедушка приводил в порядок счёты, а бабушка гладила нарукавники – чёрные, с двумя резинками – снизу и сверху.

 

Хоть мы и жили в городе, дом наш был деревенский, бревенчатый, с русской печью. С огородами – овощным перед домом и картофельным на задах. Курятник, дровяной сарай и туалет в одной связи с домом – то есть как бы под одной крышей, земли почти не видать, всё застлано досками. Так что впоследствии, услышав, что в культурных странах тротуар перед домом моют, я не удивилась, а только пожала плечами – что ж такого, моя бабушка не то что тротуар, пол перед домом мыла.

 

И обиход был весь деревенский, бельё бабушка не гладила, а катала рубелем. Но ради нарукавников был утюг. У меня на него были большие планы. Верхняя крышка была с прекрасными сказочными зубами, так что из утюга можно было сделать и крокодила, и дракона, и паровоз, и пароход, и… Но я в него не играла, я его поднять не могла.

А бабушка, обмотав ручку тряпочкой, управлялась с ним очень ловко. Наглаживала нарукавники. И «хороши брюки». Собственно, брюки одни и были. Всё остальное называлось – штаны. «Хороши брюки» были хороши тем, что они были совершенно целые, ни одной заплаты. Сшиты они были из самой дешёвой ткани – серенькой, реденькой. Мне почему-то приходит на ум сарпинка, хотя я сарпинку не нашивала и в глаза не видела, какая она есть. Но «хороши брюки» были, несомненно, сарпинковые, даже наглаженные бабушкиным тяжёлым утюгом, они жалобно облепляли дедушкины тощие ноги. Покупная рубаха была одна. Все остальные были сшиты бабушкой, то есть со стоечкой и сбористыми рукавами, а эта – как полагается – с проймами и отложным воротничком. Когда-то голубая, но я её знала уже застиранной до белизны. Пиджак был один на всё про всё, бабушка его просто чистила. И так, «срядившись», дедушка уходил в ОРС.

 

Иногда баланс сводился за день, иногда дедушка и на другой день уходил. Возвращался он весёлый, румяный, вольно размахивая сумкой, в которой погромыхивали наработавшиеся счёты.

- Поднесли? – строго спрашивала бабушка.

- Поднесли стакашек! – и не думал отпираться дедушка.

Мне он вынимал из сумки кулёк с пряниками (впрочем, мне доставался только один пряник, остальное бабушка прятала в сундук – на потом), а бабушке из кармана – денежную бумажку. Сколько это было, я не помню, я в ту пору в деньгах не разбиралась, да даже если бы и разбиралась, не успела бы разглядеть – так быстро исчезала бумажка в тёмной бабушкиной горсточке.

 

Бабушка была недовольна.

-Ты думаешь, он из-за денег? – говорила она мне. – Неет. Он ведь гордится…

Гордость – это был грех. Бабушка не отличала гордость от гордыни. Гордиться – значит, считать себя лучше других, выше. А как стать выше? Стоптать другого человека себе под ноги да встать на него – вот и выше. Страшный грех.

Я думаю, она напрасно боялась. Ничего такого там не было. Дедушка просто радовался, что о нём помнят, что он кому-то нужен, что его зовут. Если помнят и зовут – это ведь хорошо? Ну и всё.

 

Ещё бабушка боялась, что дедушка «запропадат». Он был ранен трижды, в последний раз – очень тяжело, в голову, да ещё и контужен. Врачи вынули все осколки, но один зашёл глубоко, «у самой главной жилки, если её пересечь, дак человек в тот миг помрёт или из ума выйдет». Осколок оставили.

- Доктора-те ему говорят – вовсе нельзя голову напрягать! А он что? – бабушка загибала пальцы в кулачок и как будто грозила этим кулачком легкомысленному дедушке, - По всей ноче читат! Водки поднесли – дак выпил, нет чтобы сказать, что нельзя ему. Баланс им сводит, там, знаешь, как надо считать, точнёхонко, до копеечки, у здоровых-то голова отказыват, а ему много ли надо… Ведь опять запропадат!

 

Кажется, не было никакой зависимости между чтением, балансом, «стакашком» и дедушкиными приступами. Осколок жил своей собственной жизнью и иногда давал о себе знать, просто для того, чтобы дедушка помнил – тут он, никуда не делся. Тогда бабушка велела мне сидеть тихо, потому что у дедушки голова болит, ой, шибко болит. И укладывала его на пуховую подушку.

 

Подушка была своя, домашней работы. Собственно говоря, все подушки были свои, но они были перьевые, а эта – пуховая. Кур было немного, то ли десять, то ли двенадцать, не помню, чтобы хоть одну из них зарезали, они несли яйца, а пух и перья роняли, бродя по двору. Бабушка все эти пёрышки собирала, мыла, сушила и сортировала, пёрышко к пёрышку, пушинку к пушинке. Не знаю уж, за сколько лет, но насобирала она эту подушку. Сама сшила наперник из желтоватой ткани, до того прочной, что иголка визжала, проходя сквозь неё.

 

Швейная машинка у бабушки когда-то была. Приданная. Настоящая, зингеровская. Но в войну бабушка её продала, как продала и обменяла на продукты всё, что только удалось. Осталось то, что никому не понадобилось. Щипчики для сахара. Сундук, обитый цветной жестью, с дореволюционными картинками на внутренней стороне крышки. Или непродажное – иконы, рукописные книги. Швейная машинка, конечно, пошла в первую очередь. И когда бабушку спрашивали, на чём она так хорошо шьёт, она – со свойственным ей печальным чувством юмора – махала рукой:

- А вон она, моя-то швейна машинка.

Это был кирпич, обтянутый в несколько слоёв чёрной тканью. К этому кирпичу бабушка булавкой или иголкой прикалывала шитьё, очень туго натягивала и, мелькая иголкой вверх-вниз, вела чрезвычайно ровную строчку.

Так она сшила наперник и наволочку для пуховой подушки – малиновую, в розовые цветочки. Подушка вышла пышная, мягкая, большущая, когда я на неё ложилась, то прямо вся и утопала – ух! Но я малиновую подушку не любила, потому что меня на неё укладывали, когда я болела. Подушка была температурная, лихорадочная, кисленькая – аспирин и отвар сушёной малины.

 

И вот бабушка как можно лучше, пышнее взбивала подушку и укладывала на неё дедушкину пылающую голову – как можно удобнее. Что ещё она могла сделать? Я не помню, чтобы он принимал какие-то лекарства. Да и вообще из лекарств помню только аспирин, цитрамон и валерьянку. Никаких сильных обезболивающих в маленьком уральском городке не было. Я не помню, чтобы бабушка и дедушка сердились или жаловались на врачей, что не лечат и не помогают. Осколок – это была война. А от войны какое может быть лекарство? Только терпение.

И дедушка терпел.

 

Я, проходя мимо двери в маленькую комнату, старалась не глядеть, но ведь дети всегда смотрят, когда нельзя. Сквозь прутья кроватной спинки (а наверху – металлические шарики, которые я, конечно, открутила, как только стало хватать сил), на малиновой подушке я видела дедушкину лысину в окружении седого пуха (бедный старый одуванчик). Лысина сначала была розовая, потом красная, потом малиновая (сравнявшись с подушкой), потом багровая, тёмно-багровая, тёмно-тёмно-багровая, так что казалось – ещё чуть-чуть, и кровь брызнет… И мне становилось страшно, я забивалась в угол с книгой.

Дедушка лежал тихо-тихо, не шевелясь, и даже его дыхания не было слышно, как будто его там не было, но он там был. Бабушка беззвучно молилась на кухне, я осторожно переворачивала страницы. И такая тишина стояла в доме, такая мучительная тишина, что казалось, это никогда…

Но это кончалось. Кровать скрипела, дедушка поворачивался, вздыхал и начинал посапывать, посвистывать носом. Засыпал. Бабушка крестилась - слава Богу, прошло.

Во сне дедушка стонал и даже всхлипывал, но это уже было ничего. Ничего.

 

Проснувшись, он выходил пить чай. Ещё слабый, шатаясь и держась рукой за косяк, но улыбающийся бледными губами. Над кухонным столом висел отрывной календарь. Дедушка поднимал листок и подсовывал его под верёвочку, даже если ещё был не поздний вечер, всё, этот тяжёлый день прошёл.

 

Он был книгочей. И так ценил всякое печатное слово, что даже листочки с календаря не срывал, а заправлял их за специально протянутую между гвоздиками верёвочку. Пока календарь был молодой, это было легко, но к концу году наверху было гораздо больше листков, чем внизу, казалось, они оборвут верёвочку и придавят сегодня и завтра… Но нет, верёвочка была натянута правильно, и до самого Нового Года прошедшие дни прочно держались наверху.

И календари дедушка не выбрасывал, а клал на комод лицом вниз, потому что если бы их положить на спину, то весь прошедший год вздыбился бы веером. Когда календари накапливались, он уносил их на чердак, в большой сундук, где хранились стопы газет и журналов.

 

Да, он выписывал газеты и журналы. В ту пору даже в городе это было редкостью. А уж в деревне – выписывали только начальство, учителя да «партейные», которым полагалось получать «Правду». Бывало, Старуха сурово спрашивала родственницу или соседку, забежавшую в гости:

- Дак ты знашь, кака у его пензия?!

И та, сто раз слышавшая про дедушкину «пензию», замирая, выдыхала:

- Ну?

- Шестьсот рублей!

 

Это сначала было шестьсот, а потом шестьдесят, но Старуха продолжала говорить «шестьсот» и вообще, считать на старые деньги.

- Пятак! Это сейчас пятак! По-старому-то полтина, а две полтины – рупь! Вот-те и пятак…

 

- Этак вовсе можно ничё не робить!- соображала Старухина собеседница.

- Дак и не робит. И днём читат, и по всей ноче читат, свет жжёт. Как получит пензию, скрутился - и бегом газетки выписывать. Навыписыват на все деньги, дак почтальонка-то охапками носит. Охапками!

 

И не охапками. Газет было две – одна большая, кажется, «Известия», другая маленькая, местная, «Вперёд». Дедушка выписывал её ради прогноза погоды. И журналов два – «Огонёк» и «Роман-газета».

 

У Старухи сроду почтового ящика не было, письма приходили редко, так что почтальонше не составляло труда занести в избу, а заодно и узнать, от кого письмо и о чём.

 

А у нас в городе в воротах была специальная щель, над нею прибита металлическая табличка «Для писем и газет», но городские красоты кончались на казовой стороне, изнутри со двора был прибит посылочный ящик. Задняя стенка прилажена на петлях, так, чтобы можно было поднять её вверх.

Я любила запах свежих газет, яркие картинки «Огонька», но особенно «Роман-газету», потому что она была странная: на вид вроде журнал, а на самом деле книга.

 

И всё это, прочитанное от доски до доски, да не по одному разу, складывалось ровными стопками на комоде. А в конце года дедушка уносил газеты и журналы на чердак, освобождая место для новых. Никогда ни единого листочка на растопку не пустил. Для этого у него всегда были припасены заранее нащепанные и высушенные лучинки.

Тут моя ехидная память подсказывает мне, что всё-таки была некая надобность в бумаге, без которой никак не обойтись. Да, для этого дедушка использовал местную газетку, видимо, как самую неважную. Я помню, как он, сидя в очках за столом в большой комнате, тщательно нарезает газету на ровные прямоугольнички, складывает их в стопу и прокалывает шилом. Затем несёт в туалет и нанизывает на гвоздик, так что стопочка топорщится, как отрывной календарь. На этот раз – и в самом деле отрывной.

 

У нас не было ни книжных шкафов, ни даже книжных полок. А книги были. Была этажерка в маленькой комнате, битком набитая книгами. Книги лежали на столах, на комоде, на подоконниках. Были книги свои, были библиотечные, были взятые на время у знакомых и родни. Были мои собственные – детские, дедушкой купленные. Конечно, я любила английские песенки Маршака с рисунками Конашевича. И Чуковского, и Барто… Но я читала всё, до чего могла дотянуться, и дедушка мне никогда в том не перечил. В возрасте между четырьмя и семью годами я, например, прочитала всего Чехова, том за томом, как дедушка брал в библиотеке, так я и читала. «Поднятую целину». Трёхтомник Афанасьева (тоже библиотечный), всё, с вариантами и комментариями. «Битву в пути». Дилогию о Ходже Насреддине. Да много чего. Например, не помню названия и автора, о мальчике, который спрятался в трюме, а его завалили, и он долго пробивался наверх. Гораздо более, чем судьба бедного мальчика, меня интересовало, что будет в следующем тюке или ящике на его пути.

 

Но были книги, которые дедушка мне не давал. Таких было немного. Толстая серая книга про Нюрнбергский процесс – я успела глянуть на обложку. Но дедушка сказал, что мне это нельзя. Я спросила – почему? Он сказал, что там картинки страшные, ещё приснится.

Я потом на эту книгу старалась даже не смотреть. Это был хороший аргумент. Не то чтобы мне всю жизнь снятся кошмары. Но бывают периоды. Вот это был первый период.

 

… Я просыпалась с остановившимся сердцем, с замершим дыханием, вся в поту. Ну и, конечно, я боялась засыпать.

 

Бабушки лечили меня по-разному.

 

Городская бабушка учила молиться. Складывала мои короткие толстые пальчики в двоеперстие и твердила вместе со мной Иисусову молитву.

- Коротка молитовка, а хороша. Ты, как идёшь из дому, скажи её, дак если чё нехороше должно случиться, а и не случится. А как чё хороше не должно случиться, то случится.

 

И было время, когда я молилась, а потом было время, когда не молилась, а теперь опять молюсь. А всё-таки всю жизнь – как припрёт, так губы сами, без моего ведома, шепчут, сливая в одно слово – в одно Слово…

 

У Старухи иконы были, как полагается. Не помню, чтобы она молилась, но яйца на Пасху красила и куличи пекла. При этом она гадала на картах (говорили, что гадает хорошо, не только девкам про женихов, а и взрослым людям - на деньги, на письмо, на болезнь). Она знала заговоры (и перевела мне веснушки с лица на спину). Она лечила травами. Она заваривала мне зелье лютой горечи, и вот ведь жадина, сроду не подсластит. Ладно, сахар покупной, дорогой, но мёд-то свой, была у деревенского деда маленькая пасека. Хоть бы ложечку. Ни-ни. Не хошь дак не пей, вот и весь сказ. Я пила, потому что горчайшее это лекарство помогало.

И молитва помогала.

 

Вот сейчас мне неловко ставить наравне травяной отвар и молитву. Но что ж в этом плохого? И то, и другое было – любовь и жалость.

 

Ещё была книга, которой дедушка особо дорожил, и я это чувствовала. Это была книга про войну – чуть не на каждой странице карты со стрелками. Не знаю, были ли это мемуары какого-нибудь военачальника или историческое исследование. Он, бывало, сидел у окна, читал медленно, внимательно, иногда остро наточенным простым карандашом что-то осторожно подчёркивал или делал пометку на полях. И лицо у него было… даже не знаю, как сказать. Удивлённо-печальное. Он верил в печатное слово. И тем более он верил толстым научным книгам. И уж тем более он верил генералам и маршалам. Он хотел соединить свою простую солдатскую войну с их огромной сложной войной. Получалось ли у него? Не знаю. А хотелось бы мне знать, что он отмечал и подчёркивал…

 

Рукописные книги хранились в верхнем ящике комода, закрытом на ключ. Я этот ключ, конечно, искала, но так ни разу и не нашла. Дедушка доставал иногда, то одну, то другую, укладывал осторожно на стол. Они были большие, толстые, в кожаных переплётах, с медными застёжками (я тогда думала, что они золотые, и оттого книги эти были похожи на таинственные сундучки с кладами). Читал долго, шевеля губами, как бы проговаривая про себя. Я подтаскивала табуретку, вставала на колени и заглядывала через его руку в книгу. Он мне не запрещал.

Однажды указал пальцем слово:

- Это что?

Я прочитала.

Указала ещё одно.

Я прочитала.

Он задумался, указал на слово под крышечкой:

- А это?

- Господи, - прочитала я.

- А это?

- Исусе.

И он крикнул бабушке:

- Слышь-ко, она ведь под титлами читат.

 

Это была взрослая логика, вызывавшая у меня раздражение и даже обиду. Книги были старинные, написаны старыми буквами, не совсем так, как нынешние, но понять можно. А крышечки – я сообразила, что это сокращение. Что ж такого, если я догадалась про и т.д., и т.п. и СССР, так и тут можно было додуматься.

 

Не то чтобы я достигла больших успехов, слишком редко мне удавалось заглянуть в эти жёлтые тяжёлые страницы с красными изукрашенными буквицами, но впоследствии, когда на филфаке стали мы изучать церковнославянский, я встретилась с ним, как со старым знакомым, как с родным и понятным языком. И юсы я люблю. Особенно большой. В нём есть что-то гармоничное, совершенное, законченное – буква-домик, в которой можно жить. И до сих пор, задумавшись, если есть под рукой ручка или карандаш, я рисую большие юсы…

И невольно думаю, что могло быть иначе. Латынь, например. И переломилось бы, и распалось бы, и было бы чужое, и я бы не читала с такой лёгкостью и радостью «слова под крышечками».

Как же нам повезло с кириллицей и церковнославянским!

Радуйтеся, Мефодие и Кирилле, язык словенских апостоли и богомудрии учителие.

 

Я не загибаю уголки. Дедушка не загибал, закладывал бумажными полосками, а если надо было отойти на минутку – то очками. Чужие книги – библиотечные и взятые на время, почитать – принеся домой, тут же оборачивал в газету. Возвращая книгу, газетную обложку снимал и сохранял для следующей книги. И эти обложки служили долго.

 

Вообще, вещи жили долго, служили верно, прочно стояли и лежали на своих местах. Вещей было немного, каждую знали в лицо, у каждой была своя история – когда куплена, сделана или подарена.

У одного стула даже была фамилия. Все остальные были просто стулья и табуретки, а он был – Стул Венский. Я к нему доверия не питала. По сравнению с другими, тяжёлыми, прочными, он был какой-то тонконогий щёголь. И спинка сверху скруглённая и как бы откинутая назад. И вместо сиденья – фанерка в бублике. Но когда приходил гость (или гостья), дедушка говорил бабушке:

- А где у нас венский-от стул? Неси-ко.

И она приносила, и гостя усаживали. Гость понимал – это уважение.

 

Вещи не предавали людей. Ничего не портилось и не ломалось внезапно. Захворавшая вещь давала знать, поскрипывая и кряхтя. И её тут же чинили. Одежда никогда не рвалась по шву, швы были как раз самым надёжным местом. Просто протиралась, истончалась. Бабушка разглядывала на просвет юбку или штаны и накладывала такую основательную заплату, что ещё не заплатанные окрестности завидовали укреплённому участку.

 

А если уж вовсе ничего нельзя было сделать, то вещам находили другую работу. Прохудившиеся чугуны становились горшками для цветов, и я думала, что им так даже лучше – на свету, на подоконнике, и на улицу можно глядеть, не то что в печи, в жару да в золе.

 

Да, конечно, кто теперь помнит, что такое заштопать, перелицевать. И что такое подковки – выгнутые сверху, волнообразные снизу, с тремя дырочками для гвоздиков; их набивали на носок и каблук. Они так славно цокали по деревянному тротуару, по булыжной мостовой.

А между тем, тот мир был богаче нынешнего. Люди почти всё для себя могли сделать сами и очень мало зависели от покупного.

 

В магазинах что-то было, чего-то не было, что-то пропадало и появлялось. Керосин то был, то не было. Пшено и толокно были всегда, гречка бывала редко. Дрожжи «выбрасывали», и надо было бежать, занимать очередь. Мулине не было никогда, за ним ездили в Свердловск. Впрочем, бабушка не вышивала, она вязала кружева из простых ниток, которые были всегда.

 

Однажды пропало курево. Не просто какой-то вид табака или папирос, а вообще всё, даже махорка. И были разговоры, кто, где и как достаёт. И лёля принесла дедушке «Беломор».

 

Да, дедушка курил. До войны он не пил и не курил. А на войне научился пить водку и курить папиросы. Бабушку это огорчало. У меня осталось смутное ощущение, что старообрядцы к алкоголю относились спокойнее, чем к табаку. Надо полагать, алкоголь в каких-то ситуациях допускался. А табак – никогда. Никонианцы – они ведь и были «табашники». «С бритоусом, с табашником, щепотником не молись, не водись, не дружись, не бранись».

Бабушка объясняла мне про троеперстие:

- Щепоть-то ведь это что? Щепотью табак берут! А табак – это что? Зелье диавольское!

А дедушка курил. То есть нельзя сказать, что так уж много. Летом – всегда на улице. В плохую погоду – в сенцах. И только зимой, в сильные холода – на кухне, в открытый отдушничек печи.

 

И вот лёля… О, только сейчас я сообразила, что она ведь пошла по стопам дедушки, то есть тоже стала бухгалтером, но тогда это для меня были совсем разные вещи. Дедушкин ОРС и лёлина работа. Лёля тогда уже была замужем, и дети у неё были, иногда после работы она забегала к дедушке и бабушке и приносила – по нынешним понятиям дефицит. Это был очень скромный дефицит. Селёдка в плотной коричневой бумаге. Или килька в кульке. Ливерная колбаса. А для меня – конфеты-подушечки. Бабушка ворчала, что вовсе этого не надо ничего. Лёля смеялась:

- Да ведь я не так беру, я деньги плачу.

 

Ну, за так-то взять – это было совершенно немыслимо. Я думаю, что, даже умирая с голоду в войну, бабушка ни крохи не украла. Её беспокоило другое. Если этого нет в магазинах или редко бывает, значит, припасено для начальства и положено в специальное место. Придёт начальство, а нету. Куда, скажет, делось? А вот, такая-то взяла да своей родне снесла. И у лёли будут неприятности на работе. А бабушка радовалась, что у лёли работа чистая, уважаемая, в тепле.

Впрочем, дрожжи даже бабушкины опасения преодолевали. Дрожжи! Ах, от дрожжей она никак отказаться не могла. Я не понимала этих волнений из-за тяжёлых кубиков в серых сырых бумажках. Да как бы теперь сохранить? Да чтоб не пропали? А если высушить? Дак оживеют ли?

 

Что касается работы в тепле – это тоже была взрослая логика. Уж чего-чего, а тепла там не бывало даже летом, в крохотном лёлином полуподвальном кабинетике, где в окне были видны только ноги прохожих. Зимой же она сидела, закутавшись пуховую шаль, сунув ноги в валенки. Но туфельки стояли тут же, если понадобится выйти в другой кабинет или в магазин. Да, это был самый большой магазин в городе, и там же торг, а лёля… кто же она была тогда? Товаровед? Или уже кто-то повыше?

 

Мы заходили к ней, я и дедушка, мы гуляли и шли мимо, и заглянули просто так. Но лёля всегда совала дедушке в сумку какие-то свёртки, и конечно, мы шли не просто так, но полагалось делать вид, что мы не за этим. И вот однажды румяная девушка-продавщица вбежала и тревожно зашептала лёле на ухо. Лёля вскочила и вскрикнула:

- Да ты что?!

Скинула валенки, обула туфельки и прямо в этих туфельках шагнула в серые фетровые ботики, они стояли у двери…

 

Да, ботики! С пуговками сбоку. Меня потрясло то, что лёля не стала намного выше ростом, а ведь туфли на каблуке и ботики на каблуке. Как же так? И как только она пришла в следующий раз к нам домой, я завладела ботиком и исследовала его. Оказалось, что каблук внутри полый! И я ещё довольно долго размышляла, делают ли их сразу парами туфли-боты, или приходится подбирать, чтобы совпали.

 

Она убежала с продавщицей, а дедушка покачал головой и сказал непонятное:

- Излишки-то хуже недостачи.

Это была взрослая логика. Ведь известно, что излишки – это когда так много, что даже лишнее остаётся, а недостача – когда чего нет или не хватает. Как же лучше? Ну, это глупо. А вот врежется в детстве какое-то слово в память, и всё. И всю жизнь так – излишки хуже недостачи. Что ж, может, и к лучшему…

 

И вот лёля принесла «Беломор». Она доставала из сумки пачки, неторопливо, по одной, и губы её морщились от сдерживаемой счастливой улыбки – то-то радость дедушке! Он смотрел изумлённо на эти бело-голубые коробочки, такие новенькие, чистенькие… И осторожно складывал их в башенки. Одна башенка стала крениться, и он стал складывать другую. Пачек было чётное количество, потому что башенки вышли одинаковые. Значит, то ли десять, то ли двенадцать пачек. Он взял одну, повертел в руках и прошептал:

- Фабрика Урицкого…

Я поняла, что это хорошо. Урицкий – видно, директор фабрики, такой высокий, тощий, урииицкий, сердитый, ходит, за всем следит, ругается, но его все уважают, потому что папиросы выходят правильные.

 

Бабушка всплеснула руками и тут же смахнула обе башенки в фартук (он назывался запон), понесла прятать. Не ровен час войдёт кто, увидит.

 

Нет, не потому что расскажет, донесёт. А нехорошо иметь то, чего нет у других. То есть, вообще-то, война давно кончилась, и люди уже жили по-разному, кто-то богаче, кто-то беднее, и у одних было то, чего не было у других, и это ничего, пусть, но только нельзя хвастаться, тыкать в нос, вот-де что у меня, гляди, завидно, небось? Вот это плохо. У кого есть – тот кичиться будет, гордиться, выше себя считать. У кого нету – тот позавидует, осердится, зла пожелает. Греха-то что, греха-то! А из-за чего? Тьфу!

 

Когда же это переменилось? И как быстро. Уже в старших классах школы я видела и понимала, и считала нормальным, и себе такого же желала – что уважают и любят тех, у кого есть то, чего нет у других. Дублёнка, джинсы, цветной телевизор. Водолазка, кримпленовое платье, болоньевый плащ, туфли на платформе. Да много чего. И с каждым годом всё больше. Всё важнее. Когда же это случилось? Я не помню постепенности, как будто это был не процесс, а внезапная смена декораций, как будто круг сцены поехал. И рраз – было так, а теперь вот как! Что это? Почему это с нами произошло. Впрочем, с нами, но не с ними. То поколение, оно таким и осталось. А мы нет.

 

Одна-то пачка у дедушки в руках осталась. И он вдруг захлопотал, засуетился, в город ему понадобилось.

 

Этого я не понимала. Мы живём в городе, дом наш в городе, огород наш в городе, но взрослые говорят «пойти в город», когда собираются выйти за ворота – даже не в центр, не в кино или в магазин, а просто за ворота. И там уже город.

Взрослые мыслили и говорили нелогично и бестолково. Я собиралась стать совсем другой, когда вырасту.

 

Бабушка была недовольна, но протестовать не смела, однако маленько схитрила – навялила меня идти вместе с дедушкой. «С робёнчишком» он далеко не уйдёт, а если заглянет к кому в гости, да поднесут, так много не выпьет.

Она меня «срядила» - повязала на голову полушалок, чёрный с красными розами и зелёными листьями. Вот опять – ну, почему полушалок? Если шаль, которая квадратная, разрезать пополам, то он был бы треугольный. А он тоже квадратный. Только маленький. Значит, малошалок. Нет, ничего-то они не понимают.

 

И мы пошли в город. Далеко не ушли. Едва выйдя за ворота, дедушка достал пачку «Беломора» и аккуратно распечатал её. И мужчина, шедший навстречу, впился в неё взглядом и пошёл-пошёл… и лишь когда остановился совсем близко, заметил, что пачка-то в руках у дедушки, и попросил закурить. Довольно-таки безнадёжно попросил, понимая, что… Но дедушка любезно протянул ему пачку, и мужчина стал осторожно вытягивать папиросу своими толстыми неуклюжими пальцами, с теми черными трещинками и тёмными ободками под ногтями, которые бывают у людей, работающих тяжёлую и грязную работу, так что как ни мой, ни шоркай, не отмоешь. Он вытащил папиросу, и дедушка подал ему коробок спичек. Мужчина горестно вздохнул, он явно хотел нести папиросину домой, но некий светский уровень их общения диктовал соответствующее поведение, мужчина закурил, вернул коробок, громыхнув им, коротко кивнул. Они обменялись парой ритуальных фраз – да, тяжело нынче с куревом – и разошлись. А через дорогу, наискосок уже шёл другой, кратчайшим путём…

В общем, когда мы дошли до угла, пачка была пуста, дедушка заглянул в неё, вздохнул и положил в карман. Мы повернули и пошли домой.

 

Я была недовольна. Сами по себе папиросы были мне совершенно ни к чему. Разве что из пустой пачки и катушки от ниток сделать стол для дяди Тома. Но я понимала, что у дедушки есть что-то ценное, и он это за просто так отдаёт чужим людям, а когда у него не будет, небось, никто ему не даст. Нет, я не была доброй. Я не была щедрой. Меня не учили делиться. Наоборот, всегда твердили, что вот это – только для меня, специально припасено.

Потому что я была особенная. Дитятко болезное, жаленное. Чудом спасённое. Мои молодые родители поехали поднимать целину и взяли меня, только что ими рождённую, с собой. Преодолев отчаянное сопротивление родни. Я там, конечно, простыла и заболела. Говорили, чуть не померла. Ну, этого я не помню. А также не помню, как они, перепугавшись, вернули меня обратно – сами ли или кто ездил за мной. Я в основном жила в городе, а деревенская родня время от времени выпрашивала меня – «хоть поглядеть». Я гордилась. Внуков и у тех, и у других было немало, но только меня упрашивали привезти, чтобы поглядеть. Значит, я, как в сказке, была ненаглядная.

 

Однажды в деревню меня привезли то ли поздней осенью, то ли вовсе зимой, и на улицу не пускали, опасаясь, что простыну, тогда уж городские и вовсе никогда не дадут… И деревенский дедушка (я звала его тятей) сделал для меня качели.

 

Деревенский дедушка пришёл с войны с одним лёгким. Он был так слаб, что даже официально не работал в колхозе. А тогда все работали. Одноногий дядя Алёша работал. Кто же он был-то мне? Муж сестры моей деревенской бабки (Старухи). Вот кто. Работал. И коров пас, и косил. Я помню его двойственную походку. Собственная его нога семенила мелко и мягко, по-крестьянски, а казённая деревянная вымахивала высоко и прямо, как на параде.

 

У деревенского дедушки были голубые ногти и плоские фиолетовые губы. В крови не хватало кислорода. Эта бедная тёмная кровь худо грела его, и он даже летом ходил в валенках и стёганой безрукавке, подбитой овчиной.

 

Печь в ту пору стояла справа от двери, так что полати приходились прямо над дверью. Тятя раздвинул доски полатей, перехлестнул через них вожжи и укрепил широкую доску. Вот и качели. Я по целому дню с них не слезала, и все свои игрушки туда же усадила. Неосторожный гость, открыв дверь, с изумлением видел тяжёлую доску, летящую ему в живот, и меня, визжащую от восторга.

По деревенским понятиям это было неслыханное баловство.

 

Поэтому я дедушку не понимала. Сейчас, когда никого из них уже нет, одна только лёленька у меня осталась, я возвращаюсь туда, задираю голову, смотрю вверх – на острый дедушкин подбородок с седой щетиной, на козырёк суконной фуражки с пуговкой, всматриваюсь в его слабую смущённую полуулыбку … Он всю жизнь мечтал об этом – чтобы у него было что-то такое, что всем нужно. И он идёт и раздаёт, идёт и раздаёт. Но у него никогда ничего такого не было.

Его улыбка печальна и иронична. Он понимает, что это мелочь, пустяк - что такое одна папироса, пару раз затянулся, и всё. Вот если бы хоть по пачке каждому, тогда… Но всё равно у него были эти несколько минут чистого счастья. Идти и раздавать, идти и раздавать.

 

Когда мы вернулись домой, я бабушке ничего не сказала. Следовательно, я была жадина, но не ябеда.

 

Нет, мне не досталось ни их истинной веры, ни их доброты. Но что-то, какое-то зёрнышко всё-таки заронилось и проросло маленьким злобным императивчиком, который порыкивает изнутри: «Помоги! Поделись! Отдай! А не то загрызу!». И загрызает. Но это ненастоящая доброта. Подделка. Фальшивая монета. На которую, впрочем, тоже можно купить хлеба. И это отчасти меня утешает.

 

…Цветами в деревенских палисадниках занимаются женщины. Времени на это у них немного, поэтому цветы самые простые – золотые шары, мальвы и те цветочки с длинными, редко сидящими розовыми лепестками, названия которых я не знаю. У нас палисадника не было, потому что участок был неправильной формы, эдакий клин, на улицу выходили только ворота, а дом стоял далеко в глубине. А раз нет палисадника, то бабушка цветами и не заморачивалась, зачем, если их никто не видит? Но дедушка выращивал георгины. Он очень за ними ухаживал. Конечно, это была не клумба, а просто длинная узкая грядка между забором и огородной тропинкой.

Я их цветами не считала. Настоящие цветы все были меньше меня ростом, мяконькие и безобидные. А эти как начинали расти весной, так и пёрли всё лето, вверх и вверх, толстыми могучими стеблями с широкими мясистыми листьями. Мне приходилось задирать голову, чтобы разглядеть, что там они делают наверху. Наверху они отращивали тяжёлые зелёные кулаки и грозили ими прямо в небо. И вот уже все цветы отцвели, одуванчики облетели, мак гремит на ветру своими бурыми головками, а эти только ложатся зелёной волной от порыва осенней бури и опять выпрямляются, и всё растут, как будто собираются жить вечно и не боятся близкой зимы. А бутоны до того велики и самоуверенны, что уже кажутся плодами, хитроумно миновавшими стадию цветка.

 

И, в конце концов, они взрываются - непременно ледяным, серым, неприютным утром, когда всё уже прекратило расти и задремало, они взрываются там, наверху, пышными корзинами и шарами. И цвет всё такой суровый – сиреневые, фиолетовые, бордовые и тёмно-тёмно-красные, почти чёрные. Живой беззвучный салют в сером небе с первыми редкими снежинками.

 

В доме у бабушки были горшки на подоконниках – геранька да алоэ. От них польза – дух хороший и лекарство. А дедушка вырастил из зёрнышка лимонное деревце, даже сколотил для него специальную скамейку и покрасил её зелёной масляной краской. Деревце было с меня ростом, но не цвело. Дедушка объяснил, что, если бы найти у кого-нибудь плодоносящий лимон да взять веточку и привить к нашему, то и наше бы зацвело. Но ни у кого из знакомых не было лимонных деревьев – ни цветущих, ни не цветущих. Меня это огорчало. И наводило на длительные и сложные размышления – кто же привил первое дикое лимонное деревце и откуда взял привой? Ничего не придумалось, я решила оставить эту проблему на потом.

 

А фикусу не надо было цвести. Он и так был прекрасен. Он рос в огромной кадке, стоявшей на полу. И всё равно его верхние листья уже распластывались по потолку. Дедушка иногда шутил, что скоро придётся прорубить потолок. Но я воспринимала это всерьёз. Прорубим потолок, потом крышу, а потом полезем по фикусу вверх, вверх, до самого неба, где чудеса и приключения.

Дедушка уговаривал меня не срывать фикусовые листья, потому что ему это нехорошо. Ну, во-первых, я не верила, что ему, такому огромному, может быть нехорошо от потери одного листика, а во-вторых, соблазн был слишком велик. Листья были замечательные – плотные, с одной стороны блестящие, словно лакированные. Они много для чего годились. Например, выцарапывать ни них таинственные письмена или пиратские карты с обозначением кладов. Или вырезать что-нибудь. Или связать ниткой черенки трёх-четырёх листьев – вот и хижина для дяди Тома.

 

Дядя Том жил под фикусом со всем своим семейством. Наверное, если бы я прочитала «Хижину дяди Тома» до «Арапа Петра Великого», я была бы к нему более снисходительна. Но "Арапа" я прочитала первым. И какое может быть сравнение?!

Дядя Том был просто негр. А Ибрагим Ганнибал – арап.

От Пушкина я знала, что слова бывают будничные и праздничные. Губы и щёки – будничные, уста и ланиты – праздничные. Брег – таинственный, а цепь златая не потому что дорогая, а потому что волшебная.

Дядя Том ничего не делал, только горевал да плакал да примирялся с судьбой. Нет, чтобы поднять бунт (как Пугачёв!), перебить угнетателей-плантаторов, захватить корабли, посадить на них своих чёрных братьев и давай в Африку! Среди полуденных зыбей… Зыбей – потому что корабль ведь круглобокий, как зыбка, и качается на волне, как зыбка, и мачта поскрипывает, как очеп… Ах ты, батюшки, я ведь не только знаю, что такое очеп, я его своими глазами видела!

 

Но ничего такого он не мог, так что дядя Том был сплошное разочарование. Я его слепила из пластилина, потому что пластилин тоже был разочарование. На коробке всегда были нарисованы такие яркие плиточки, что прямо руки чесались немедленно слепить какую-нибудь сказочную красоту. Но откроешь – а там… конечно, они отличались по цвету, этот красный, этот синий, но как будто присыпаны пылью, смешаны с чем-то серым, мутным. И я тут же соединяла их и принималась месить этот ком, надеясь, что уж сейчас-то он засверкает всеми цветами радуги, а тогда я… Но ком становился совсем безнадёжно серо-бурым, унылым. Горе гореванное. Ладно, слеплю дядю Тома, его жену и детей.

Я смастерила для них хижину из фикусовых листьев, стол и стулья из коробок и катушек от ниток. Посуду сделала из разноцветных стёклышек. Они сидели и чинно пили чай. И всё. С ними даже играть нельзя было. Они не хотели лезть вверх по фикусу.

Ну, я не могла их просто так бросить. Всё-таки родня нашему, русскому Арапу. Я устроила их маленькое негритянское счастье и махнула на них рукой.

 

Вот Арап – это было совсем другое дело! Во-первых, он был царский сын. Ну, это дело нехитрое. Родился у царя – вот и царский сын. Во-вторых, он был царский крестник! А это совсем другое. Своих детей просто рожают, а крестников выбирают. Вот у лёленьки были свои дети, так она их и ругала, и наказывала. А я у неё была крестница, меня она любила и никогда не ругала, и дарила подарки.

Царь Пётр выбрал Арапа, потому что он был лучше всех. И самый умный, и самый смелый. И царь с ним обо всём советовался. Царю наперсник, а не раб. О, волшебная рифма! Арап – а не раб. Наперсник – потому что «знают грудь да подоплёка». Он то знал, чего царь больше никому не рассказывал.

 

На ту пору случилась война у французов, и никак они не могли победить. Стали жаловаться нашему царю. Он и послал к ним Арапа. И тот быстро всех, кого надо, победил и отдал победу французам – нате, не плачьте.

Они ему кланялись, красиво скрещивая тонкие ножки, и подметали дворцовый паркет шляпными перьями. А сами в пудреных париках. А Арап – нет. О, как я видела среди этих белых неживых париков его чёрную кудрявую голову! И пушкинский профиль… Он был ранен в голову. Как дедушка. И носил повязку.

Голова обвязана, кровь на рукаве,

След кровавый стелется по сырой траве.

В него влюбилась графиня. Только она потом струсила и отказалась от чёрного сына. Ууу, дура.

И тут Пётр позвал его к себе. А французы не хотели отпускать, вдруг война, и что ж им тогда? Всякое сулили. Но Пётр был прекрасен. И он был ужасен. И весь как Божия гроза. В грозу-то всякий хочет. И Арап уехал. В Россию, в грозу, на корабль.

 

И он опять был лучше всех. И строил корабли. Которые «как лебедь громовержец». Лебедь с пушками! О, кто ещё мог так сказать?!

А царь хотел его женить. На боярышне. Но боярышня любила Валерьяна. Такой, небось, правильный, успокаивающий, как валерьянка. Ну и не надо.

Я не была на Пушкина в обиде, что он не закончил роман. Он и «Онегина» не закончил, и «Дубровского»… Потому что – дверь открыта. Иди дальше. Он дал мне право придумать жизнь Арапа и его детей, и внуков. И чтобы ничего не кончалось.

Да и у Пушкина же не кончается, ещё много где про Арапа, он живёт везде, и в стихах, и в песне.

Как жениться задумал царский арап,

Меж боярынь арап похаживает,

На боярышен арап поглядывает.

 

Ах, хорошо! Похаживает! Поглядывает! Как чёрная пантера среди лебедей – потяяягивается!

И он нашёл свою настоящую жену – смелую и весёлую. Она родила ему арапчат. И те выросли и тоже женились на боярышнях. И они народили арапчат. Арапчата белели, белели…

Я тогда ничего не знала про Менделя и его горохи. Но ведь у Пушкина сказано:

И не диво, что бела:

Мать брюхатая сидела

Да на снег лишь и глядела!

 

Вот боярышни смотрели на снег. И арапчата, едва родившись, тут же принимались глядеть на снег, в русскую метель. И белели. А потом – ура! – родился Пушкин. Уже совсем белый. Совсем русский. Но всё-таки немножко Арап. И поэтому у него всего было больше – и стихов, и любви, и приключений, и счастья, и горя. И Россия была его. Но Африка тоже была его. Он мог туда поехать -

Под небом Африки моей,

Вздыхать о сумрачной России.

 

Уехать, чтобы тосковать. Потому что когда здесь, то любишь, но не знаешь, как любишь. А когда уедешь, тут-то и поймёшь.

 

Но, может быть, если бы там был Пушкин, то там бы сделалась Россия. Пальмы в снегу… Ведь так уже было. Пушкин поехал за границу. И так спешил, так торопился, так ему хотелось узнать – как там, за границей? Это что? Приехал – и там сделалась Россия.

 

«Я весело въехал в заветную реку, и добрый конь вынес меня на турецкий берег. Но этот берег был уже завоёван: я все ещё находился в России».

 

И дедушка пошёл на войну. Шёл, шёл, пришёл за границу. И там сделалась Россия. Я представляла себе пряничные домики братьев Гримм, никогда не видевшие снега – и вдруг метель.

 

Всё моё раннее детство – зима. Нет, лето тоже было. Блюдечко с розовыми пенками от земляничного варенья. Но зима была длиннее. И сильнее. Как бы более настоящая.

 

Мы с дедушкой сидим в большой комнате. Читаем. Он за столом. Я сидя на полу. Окна, покрытые ледяными узорами, синеют, потом делаются фиолетовыми. Бутылочки, подвязанные под подоконниками, чтобы в них стекала вода от тающих морозных цветов…

И вот дедушка закрывает книгу. Я ещё некоторое время различаю буквы, но потом тоже перестаю читать.

Наступает время сумерничать. Узаконенное крестьянское безделье. Недолгое деревенское far niente. Когда делать уже ничего нельзя, а свет зажигать ещё рано. Можно только разговаривать. Или молчать. Мы молчим.

В фиолетовом окне кто-то бросает горсти серебряной пыли. То сверху, то снизу. И мне начинает казаться, что дом наш потихоньку раскачивается – как санки на вершине горы, у которых примёрзли полозья. Вот сейчас… у меня замирает в груди… каак ухнем! Полетим или упадём в пропасть?

Но дедушка встаёт и говорит, что пора топить голландку, ночь будет студёная, как бы не заколеть.

Я в это не верю, у нас такая огромная жаркая русская печь! Я думаю, дедушка притворяется, просто он любит топить голландку. И я люблю.

 

Он уходит и возвращается с охапкой дров, до того заледеневших, что они кажутся мне стеклянными, и я боюсь, что, если дедушка их бросит, то они разобьются на мелкие осколки. Но дедушка их не бросает, а осторожно укладывает на железный лист около печки. Задумчиво смотрит на них, сопоставляя количество дров и силу зимы за окном, уходит и приносит ещё охапку. Потом аккуратно, красиво укладывает из голландских полешек (для голландки он пилит и колет дрова особо, покороче, чем для русской печи) колодец, втыкает в него высохшие лучинки, подносит спичку. Лучинки вспыхивают ярко-ярко, огонь ускакивает внутрь колодца и затихает там, кажется, совсем пропал… ведь дрова совершенно ледяные, твёрдые, как железо… но вдруг в колодце тихонько начинается ууу… внутри разгорается, вспыхивает, взмётывается столб пламени и уходит вверх, в трубу, и уже там торжествующе громко – ууу!!

Разгорелось.

 

Мы сидим и смотрим в огонь. У голландки две дверцы. Главная – толстая, с чугунными узорами и задвижкой. И внутренняя – тонкая, с круглым окошечком и круглой же заслонкой. Дедушка прикрывает внутреннюю дверцу, открыв окошечко. Эта железная дверца раскаляется, становится светлой, почти прозрачной…

 

Мы сидим долго. Дедушка подкладывает дрова.

 

Но иногда, бывало, он поднимался и шёл к окну. Стоит, наклонившись, всматривается в темноту. Потом выскакивает на улицу. И бабушка бежит за ним следом, причитая, что застудит голову, неся тулуп и шапку…

 

Их нет так долго, что мне становится страшно. Но вот они идут, обсуждая, что горит за рекой. За рекой каждую зиму что-то горело. Дедушка считает, что топят шибко, лишь бы скорей да кое-как, не по уму, да и труба, небось, не чищена. Бабушка уверена, что это поджигатели! Подожгут, отбежат, вываляются в снегу да и бегут обратно, кричат «Пожар, пожар!».

 

Что поджигатель должен кричать «Пожар!», это я понимала. Но зачем вываливаться в снегу? Какой в этом смысл? Или человек – весь в снегу - выглядит невинным, непорочным? Или снежная эта купель отпускает ему все грехи? Или вышедший из метели выше всех подозрений?

 

Что такое русская метель, которая у Пушкина вершит судьбы не только отдельных людей, но и целой страны? Я тогда думала, что смотреть в огонь и смотреть в метель – это одно и то же. Продыши проталинку в замёрзшем стекле и смотри, смотри, смотри в метель. И ты всё поймёшь.

 

В первую военную зиму дедушка попал в окружение. Он и его товарищи зарылись в снег. И так лежали… сколько дней? Не знаю, но не один день, это точно. Огонь нельзя было разводить, вокруг были немцы. Рядом оказалась убитая лошадь, и они ели это мороженое мясо. И выдержали, выжили, вышли к своим и потом воевали всю войну.

Русская метель спасла их. Это было страшное спасение, почти такое же страшное, как смерть. Или даже страшнее. Но всё-таки спасение – для тех, кто может его выдержать. Так что не жалуйтесь те, кого спасают русские! Чужих они спасают куда жалостливее и осторожнее, чем себя самих.

 

… Но где всё это? Фикус, нарукавники, строгие раскольничьи иконы, чугунный утюжок, счёты и георгины. Ничего нет. И дома этого больше нет. Там теперь детский сад, другие дети, встав на цыпочки, смотрят в окно на метель моего детства.

Мой двоюродный брат рассказал своим сыновьям, и один из них прислал мне фотографии дедушкиного солдатского блокнота. А я рассказала моей дочери. И значит, ещё какое-то время кто-то будет знать, что у меня был дедушка.

Андрей Трофимович. Русский. Старообрядец. Бухгалтер. Книгочей. Незнаменитый солдат той Великой Войны.

 

 

[Ptica]

Меж ими всё рождало споры

И к размышлению влекло:

Племён минувших договоры,

Плоды наук, добро и зло,

И предрассудки вековые,

И гроба тайны роковые,

Судьба и жизнь в свою чреду,

Все подвергалось их суду.

Пушкин

 

 

Самоед в килте, судьбы свергнутых монархов, художник-поджигатель, котики,  газопроводы, конь в Сенате, пиво, глинтвейн, швабра, варёная в масле,  и курица, тушёная в арбузе.

Ночные размышления об Усадебном величии.

Все говорят одновременно и все слышат друг друга,  и отвечают, и соглашаются, и возражают – тоже одновременно. Разговор разбивается на десятки ручейков и снова объединяется. Взрывается фонтаном  враждебных всем и всему капель и сливается в единый поток с единым «да» или единым «нет», но чаще с единым «это надо обдумать».

Русский ум – твёрдый, острый и сияющий, как бриллиант с бесконечным количеством граней, потому что огранка – не человечья, а Божья.

Веками тяжкие жернова истории пытаются перемолоть его в пыль, волны грязи и крови накрывают его и тащат в бездну падения и несчастья. Но он является снова и снова – чистый, твёрдый и сияющий. В гранях его отражается мир, разбитый на бесконечное множество осколков, столь непохожих и несовпадающих, что даже страшно становится. Но там, в таинственной глубине, в самой его сердцевине, эти осколки объединяются в образ мира – может быть, не абсолютно истинный, но бесконечно приближающийся  к истине.

[Ptica]

Вот кстати. Или некстати… Когда-то я высказала такую мысль, что Усадьба – маленькое зеркальце России. Доказательств у меня, конечно, нет никаких – насколько репрезентативна Усадьба, но это сделалось моей любимой мыслью, и я за неё держусь. Иногда на меня находят сомнения. Когда Гостиная взрывается фейерверком остроумия или заводит разговоры на темы, которые сильно превышают мой интеллектуальный уровень. Тут я унываю и думаю, что по какой-то случайности или чуду (вот ещё есть такое умное слово – флюктуация)  в Усадьбе собрались самые блестящие умы и таланты…  Но это уж слишком тяжело, я волевым усилием сбрасываю этот морок – да не, показалось - и упрямо возвращаюсь к убеждению, что Усадьба – махонькое отражение России.

А если хотя бы на минутку принять эту мою фантазию всерьёз. То как Усадьба борется с дезинформационными атаками?  Какая в Усадьбе идеология? Какие конфликты? Как эти конфликты разрешаются? Или не разрешаются?

Как, вообще, Усадьба образовалась? И как существует? Что важнее – общее или индивидуальное? Состоит ли Усадьба только из граждан России? Насколько это важно – держать в своей орбите своих из других стран?

На что Усадьба реагирует острее, а на что спокойнее? Были ли в Усадьбе приступы паники? И как они подавлялись?

И так далее. Я понимаю, что аналогия, конечно, хромает. И сильно хромает. Усадьба – явление виртуальное, цена поступков и слов здесь совершенно иная, чем в реальности. Но, мне кажется, всё же для приблизительного и, скажем так, первичного анализа годится. Или нет?

Пожалуй, возраст… У нас тут не так уж много молодых. Впрочем, просто читающие и не зарегистрированные учёту не поддаются.

А может, это всё мои фантазии, и я не права. Тогда прошу прощения.

Вот всё никак перевод не закончу, надо перестать лениться. Но в такую погоду медвежьи черты моей личности делаются особенно сильны.

[Ptica]

Очень люблю польское выражение nakryć się nogami. Дословно – ногами накрыться. Упасть после сильного удара, отлететь, рухнуть, повалиться. Всё не то. Заглянула в онлайн-словарь Globse. С изумлением увидела перевод – п…ой накрыться.

Должна признать, что перевод того… эмоционально  адекватный. Но рука не поднимается. Выбрала более приличный вариант – полетел вверх тормашками.

Давеча мы с дочерью обсуждали, почему во французском языке у рыбы ж…а есть, а в русском нету. Из-за этого большие проблемы с переводом.

[Ptica]

Вчера мужу моему взбрело, что пора, наконец, навести порядок под окном на кухне. Я не знаю, как эту штуку назвать, но она встречается в сталинских домах. Под большим окном на кухне нечто вроде прилавка, спереди дверцы, а внутри – обширное пространство. Вообще-то оно задумывалось как холодильник, там в стене дырка на улицу, но сию дырку давно уже заткнули, шибко дуло, а холодильник уже был нормальный. Использовалось это пространство  как склад всего нужного и не нужного и называется у нас «там, в окне».   

Вот, значит, поскольку я моему мужу не поперёшница, то  вчера  целый день таскала и сортировала. Сегодня у меня болит не только спина, руки, ноги, но даже такие мышцы, о существовании которых я и не подозревала.  

Оно там громадное оказалось! Мне до задней стенки так и вовсе не достать. Частично помогала дочь, частично я орудовала мужниной (сохранённой с детских лет) хоккейной клюшкой (с надписью «Стеклопластик»).

Вот. Всё вытащила, отсортировала. В основном, там были трёхлитровые, двухлитровые и разнолитровые стеклянные банки.  Старые кастрюли. Пластмассовые штучки для переноски яиц.  Металлические складные авоськи. Камни для квашения капусты.  Ночью муж унёс семь громадных мешков для мусора.

Но многое я оставила. Например, странную неподъёмную чугунную крышку, в которой дочь опознала пресс для приготовления цыплят-табака.  Наверное, придётся хоть раз такого цыплёнка приготовить. И бидоны! Эмалированный с розой. И три алюминиевых – большой, средний и совсем махонький. Как-то жалко стало.  Пусть будут. Медный  таз с деревянной ручкой, клеймо с глухарём. Дочь сказала, что теперь ей ясно, как им можно накрыться. Громадное блюдо. Клеймо – красное. Двуглавый орёл. Всадник с копьём. Гарднеръ. Опакъ. Ну, не фарфор, конечно, но всё-таки жалко выбрасывать.  

Теперь всё это надо вымыть, высушить и затолкать обратно.

В общем, полезное дело – разбирать старые вещи. И любопытное. Только поясница потом болит…

[Ptica]

rav48lite сказал(а) 4 часа назад:

 

У японцев старые вещи, которым больше ста лет, приобретают душу и становятся духами - цукумогами. В исключительных случаях, если вещи теряются, а потом ищут своего хозяина и находят, они могут стать такими духами раньше столетнего срока. Столовая, Бержерная... А теперь Вы знаете, где у Вас в квартире Цукумогамочная.

 

Ах! Какая прелесть!

Только у нас она везде -  Цукумогамочная.  Четвёртое поколение  в одной квартире. Вот кабы я была похозяйственне, да не так ленива…  Но я ленива и занимаюсь не тем, чем надо. У нас ещё антресоли не до конца разобраны. До железной дороги так и не докопались. На самых верхних  книжных полках – какие-то папки с письмами, фотографиями, рукописями. Три шкафа ждут, пока я за них возьмусь и выброшу, по крайней мере, половину.

А в коридоре на стене – карта Советского Союза. Огромная, во всю стену. Старенькая уже, уголки загнулись, и порвалась кое-где. Дедушка моего мужа повесил её, когда он в школу пошёл.

Пусть висит.

[Ptica]

Цитата

 

Что касается поляков. Двойственная шляхетская натура (а другой у поляков нету, поскольку окромя шляхетской культуры у них нет никакой иной). С одной стороны – gest. Наиболее близкий по смыслу перевод – широкий жест. Но по-русски «широкий жест» имеет несколько  иронический, насмешливый оттенок, отнюдь не похвальный. Для поляка же это и смысл жизни, и доказательство его высокого социального статуса, и национальная традиция. Да, именно гусарство. Поэтому такие важные события, как первое причастие, выпускной, свадьба  проводятся по принципу «zastaw się а postaw się» - «всё заложи, а себя покажи». Но поскольку истинно шляхетский образ жизни могли себе позволить немногие магнаты, остальная шляхта, дабы не терять лица и «золотых шляхетских  вольностей», принуждена была крутиться. Оборотная сторона жеста – гешефт.

(Вот русское дворянство гешефтами не занималось. Делали долги, разорялись  – и принимали это как должное).

Со временем гешефт приобрёл глубокий смысл. Это не только зарабатывание денег, нет, главное в гешефте – блеснуть умом, изворотливостью, всех обвести вокруг пальца и восторжествовать!  Добиться каких-то льгот и привилегий, которые не полагаются, а вот раздобыл! Бесплатно куда-то съездить, где-то отдохнуть на дармовщинку – чтобы потом хвастаться, вот-де, вам, дуракам, это обошлось в целое состояние, а я – за так!. И чтобы дураки ахали и люто завидовали.

Отсюда и мелочная ежедневная экономия – не только складывание грошиков, но и хвастовство, что вы-де так не умеете обернуться.

Поэтому торт на свадьбе – за тысячу злотых.  Гости – ооо!  А вот это платье обошлось мне в 15 злотых, ткань я купила на распродаже остатков, выкройку нашла в интернете, а сшила мне соседка за то, что я поливала её цветы, когда она уезжала в отпуск. Подруги – ааа!

В мои студенческие годы поляки привозили в Москву джинсы, но продавали их не русским, а монголам. Собственно, не продавали, а меняли на дублёнки. Одни джинсы – одна дублёнка (давясь от смеха над глупыми монголами). А вот дублёнки продавали русским, на вырученные деньги покупали шоколад, кофе, золото, инструменты, фотоаппараты и прочее, везли в Польшу, продавали, покупали джинсы, косметику… И так далее. Сам процесс доставлял им невероятное удовлетворение.  Судя по их рассказам, они надували всех – на каждой стадии этой сложной процедуры.

Но если они такие ловкие, пробивные, активные – почему же они не богатые? А потому. Szlachcic  na zagrodzie równy wojewodzie. Шляхтич в своём имении равен воеводе. И дальше этой «загроды» не видит ничего и видеть не хочет. Хапнул на грош пятаков – и в норку.

Несколько лет назад я с большим удовольствием общалась тут в Усадьбе с милой польской пани под ником Mirage. Я пыталась доказать ей, что переход польских сетевых СМИ на платную основу приведёт к банкротству этих самых СМИ, к имущественному цензу в доступе к информации, а также к общему обнищанию и деградации  Полонета.  Что мы в данный момент и наблюдаем. И дело тут не только в жадности (которая, конечно, присутствует), а ещё и в нежелании выглядеть лохом, дураком, да ещё второго сорта. Ведь другие газеты смеяться станут – нас-де  за деньги  читают, а вы и задаром никому не нужны. Вот и накручивают цены – даже уже и комментировать бесплатно нельзя на некоторых сайтах.

Собственно, вся политика Польши – это борьба жеста и гешефта. Причём почти всегда получается, как сказал поэт,

И прекрасны вы некстати,

И умны вы невпопад.

 

От жестов одни убытки, от гешефтов прибыли невелики и обидны.

Сделать с этим ничего нельзя. Это такой внутренний стержень, без которого всё рассыплется. Я как-то пыталась на форуме GW объяснить полякам, что в Рунете многое делается совершенно бесплатно и бескорыстно, энтузиастами. В качестве примера привела «Самиздат». Тысячи авторов. Более миллиона текстов. Бесплатно. Наступило долгое молчание. Потом кто-то ответил мне высокомерно, что эдаких хитрецов и в Польше много, которые свои книги рекламируют. То есть он заглянул на главную страницу и решил, что это -  как в Польше –  название  плюс пара страниц для заманивания читателя. Он мог бы кликнуть на любую ссылку  и удостовериться, что это полный текст, вся книга, но он этого движения не сделал… потому что оно разрушило бы весь его менталитет, всё мировоззрение.  И благополучно остался при своём польском культе жеста и гешефта.

 

Все, небось, спят. А я польский характер объясняю…  

 

 

[Ptica]

Цитата

Ладога стоит высоко, так высоко, как никогда не бывало («старожилы не упомнят»), затопила все камни, на которых мы, бывало, сидели, захватила и берега, берёзы стоят по колено в воде, сосны плещутся ветвями…

Таволга цветёт, черника уже есть, а грибов пока нету.

Вчера приезжал настройщик с женой, которая исполняет роль подмастерья – измеряет температуру и влажность в помещении, а также управляется с пылесосом. Возился долго, настроил хорошо, на  моё замечание, что конечно, ежели инструмент всю зиму в нетопленой даче, ответил:

- Ничего страшного, когда фортепиано уходит в зиму естественно, постепенно, а потом так же естественно просыпается, то ему это не вредит.

И мне представилось, что  фортепиано пустило корни, пережило суровую зиму, а весной покрылось листьями, зацвело… Муж мой отогнал пчелу, открыл крышку, аккуратно сдвинул в сторону гнездо дергача и заиграл.

… из Моцарта нам что-нибудь.

В Доме творчества великие перемены. Снесли домик библиотеки. Жаль. Я, впрочем, по лености своей, давно ею не пользовалась, но муж всегда брал ноты, и ещё они с дочерью каждое лето брали любимые тома Достоевского, Лескова, Чехова. Когда-то, когда дочь была ещё маленькая, мы с ней читали здешнего Аристофана (уютные толстенькие томики), сидя на крыльце и хохоча так, что муж выглядывал и укорял нас, будто мы мешаем работать композиторам. Да. Этого больше не будет.

Вырыли котлован, докопались до скалы (в Карелии ведь везде – если не скала, так болото), теперь на этой скале будут строить кафе. Надеюсь, без блэк-джека и прочего (прочих?).

В Аптекарском Доме затеяли реставрацию, говорят, давно пора было, крыша прохудилась, и на втором этаже уже несколько лет вода лилась по стенам. Но из-за этого композиторов в столовую не пускают, там теперь кушают рабочие. Композиторы не возмущаются, усматривая в этом высшую справедливость, и смирно получают своё пропитание через чёрный ход, то есть через кухонную дверь, в пластмассовых плошечках, кои уносят в дачи и там подогревают. Нам выдали  микроволновку и электрическую плитку.  Муж планирует приобретение сковороды и изжаривание на ней грибов.

Я, конечно, пристрастна, но мне кажется, что композиторы куда менее высокомерны и скандальны, чем, например, писатели. Композиторы сохранили дух средневекового цеха ремесленников.  Долгий период ученичества, овладения ремеслом – в самом прямом смысле – учит терпению и смирению.

Вообще, извлечение звука – это физический труд. Иногда тяжёлый. На органе, как известно, играют руками и ногами. Хорошо, если есть ассистент, который переключает регистры. А он не всегда есть. Поэтому, когда я смотрю на моего мужа, отыгравшего органный концерт (два отделения, первое – классика, второе – современные авторы) – вот он выходит на поклон, и его бетховенские завитки на висках потемнели, прилипли, я думаю, что он похож на шахтёра, выдавшего на-гора свою норму. Метафора тем более справедливая, что музыка, как и уголь, - источник света и тепла.

ЗЫ Связь настолько бестолковая и ненадёжная, что вряд ли что получится с переводами. Приношу свои извинения за вынужденное безделье (ага, а в душе тихо радуюсь этому –

Ура, товарищи!

Июль без Польши!

Какого ж рожна ещё?

Чего же вам больше?).

 

[Ptica]

Ursa сказал(а) 22 минуты назад:

Антресолька из Карелии

  Скрыть контент

Кабы интернета вовсе не было, так и ладно бы. Но он вроде есть. Эдакий  ехидный… Только заглянешь в Гостиную, а дверь р-раз – и захлопнулась.  Опять же спасибки  - он после каждой спасибки норовит перезагрузить страницу. Грузит, грузит и хлоп – отключился. Я уж и не спасиблю никого. Мне бы хоть почитать маленько. А то ещё ведёт себя, как робот в рассказе Лема, который должен был развлекать космонавта в его длительном межгалактическом полёте, рассказывая анекдоты. Робот повредился  своим электронным разумом и стал рассказывать анекдоты без соли – то есть без последней, самой главной фразы. Вот и он грузит только полстраницы. Ладно, буду читать полстраницы, недостающее узнаю из цитат или догадаюсь по ответным репликам.

Но ведь поговорить хочется…

Эх, поговорю, а потом пойду бродить по кустам, искать устойчивую связь, чтобы закинуть в Гостиную мои неглубокие мысли.

 

Люблю гостиные дискуссии. Мгновенное парирование, блестящие аргументы, отточенные формулировки. Мне бы так… Но нету. Я тугодум. И долгодум.

Я ещё когда почувствовала раздражение и уныние от этих восторгов – иностранцы довольны, они нас хвалят. И этот похвалил, и ещё вот этот! Но только давеча в Гостиной это было сформулировано жёстко и ясно. Я согласна. И я рада, что не только я так это чувствую.

Но чувства чувствами, а подумать надо. Весь этот чемпионат и суматоха вокруг него – было ли это нам полезно?

Ну, приехали два миллиона, увидели Россию своими глазами, изумились, поняли, как им врали их СМИ и политики (кстати, мне было интересно, НАСКОЛЬКО врали, судя по реакции, врали очень сильно и бесстыдно). Но что такое – два миллиона? Капля в море. Хорошо, они вернулись домой, рассказали родственникам, друзьям, знакомым, написали в Фейсбуке…   Но каково влияние всех этих «познавших правду» на действия их политиков, на решения их правительств? При моём-то отношении к демократии западного образца… думаю, что никакое. Тем более что их СМИ уже принялись огаживать всё связанное с чемпионатом и Россией. Может быть, будут какие-то результаты в отдалённой перспективе. Капля камень точит. Но ведь это с нашей стороны – капля,  а с их стороны – не просто ломы, а прямо бульдозеры и, прошу прощения, г…новозки, которые сносят всё подчистую, заваливают дерьмом да ещё утаптывают, чтобы ничего доброго не проросло.

Тогда зачем?

 

А почему вы думаете, что мы им себя казали да старались повернуться гладкой стороной да подольститься? Может быть, это мы на них посмотрели? Вызвали к себе, причём всех скопом, не таскать же по одному, правда? Вырвали их из привычных условий жизни, предписали свои  правила, так что они, растерянные, ошарашенные, оказались перед нами, будто голенькие. Иностранцы как они есть.

И мы посмотрели.

 

(Пребывая в щебенях, не могу ни давать ссылок, ни указывать ники тех, чьей информацией пользуюсь, но, поскольку все знания о внешнем мире получаю исключительно в Усадьбе, думаю, что все жители Гостиной поймут, о чём речь).

 

Вот сенегальцы (а вслед за ними и японцы) убирают за собой мусор.  Что это? Это поведение,  диктуемое древним мифологическим сознанием. Так ведёт себя Маша у Медведя (из русской народной сказки, а не из нынешнего мультфильма) – топит печь и варит кашу. Так ведёт себя Царевна в тереме семи богатырей:

Дом царевна обошла,

Всё порядком убрала,

Засветила Богу свечку,

Затопила жарко печку (…).

Так ведёт себя ребёнок, попавший в волшебную страну, где сплошной праздник и веселье. Если ребёнок неглуп (а бывают и глупые, в чём мы убедились), он понимает, что это не само собой сделалось, а кто-то большой и могущественный для него это сделал. И он хочет выказать свою благодарность хозяину.  Но что он может сделать? Ничего. Вот разве что – конфеты съел, фантики побросал. Он подбирает бумажки и поглядывает – заметил ли хозяин? Заметил. Погладил по головке и даже другим, не столь сообразительным детям, указал:

- Вот благонравное дитя! Подражайте ему,  и всегда будете иметь конфекты в преизбытке.

 

Вот глупые дети расшалились и принялись проверять границы дозволенного (дети всегда их проверяют – что можно, что нельзя), вздумали погонять на велосипедах по платформе метро и врезались в толпу. И быть бы им чувствительно отшлёпанными, если бы не вмешался добрый парень и не уговорил отпустить дураков с миром. Отпустили. Но дураки почувствовали, уверяю вас, почувствовали.

А уж как чувствовали те, которые остались дома, которых не одурманила атмосфера всемогущего, лучшего в мире Карнавала. Поэтому так остро реагировали на все случаи неблаговидного поведения своих соотечественников. Требовали немедленно вернуть их домой, наказать, с работы выгнать, и ещё жена с ним разведётся, вот! Потому что:

- Идиоты! Что ж вы творите! Ведь на вас СМОТРЯТ!!

 

Этот взгляд – был взгляд добродушного взрослого на ребёнка. Не полиция, не волонтёры (хотя что ж волонтёры – обычные люди, только взявшие на себя тяжёлые, хлопотливые обязательства), а просто люди с улицы, случайные прохожие, то есть народ, смотрели именно таким взглядом, вели за руку в нужное место, помогали, утешали, вслушивались в детский лепет:

- Да что тебе надо-то, ты скажи. Есть хочешь? Пить? Заблудился? Болит что-нибудь? Вот ведь какой бестолковый! Да ты хоть пальцем покажи!

 

Легче всех перенесли чемпионат простодушные латиноамериканцы. Тяжелее – просвещённые европейские народы. И чем цивилизованнее, тем тяжелее. Вот английский журналист пытается понять – что ж ему так тягостно-то? Хорошие дороги, прекрасные стадионы, бесплатный вай-фай, великолепное метро? Да, всё это очень ему противно, но…  Женщина в автобусе, которая подарила ему коробку конфет. И он ведь взял! Ну, кто из присутствующих сейчас в Гостиной, будучи за границей да не в лучшем настроении (а он был в очень дурном настроении, ведь ему ещё предстояло про всё это писать, да так, чтобы не быть уличёну в наглой лжи и в то же время не потерять работу независимого журналиста), взял бы конфеты у незнакомой тётки? Я бы не взяла. И никто бы не взял. То есть я не знаю, я, конечно, не все, у меня деревенское воспитание, как вести себя в гостях (за стол позовут – дак два раза отказаться, на третий уж сесть, на еду не набрасываться, чай не с голодного края, обиход ихний хвалить, но не взахлёб, у нас, небось, не хуже). Но он взял. И про «Новичок» не вспомнил. Может, сработал хватательный рефлекс. А может, женщина была убедительна. Русские женщины ведь умеют быть чрезвычайно убедительны… 

 

Что сделал пропавший английский болельщик? Он повёл себя как взрослый, которого усадили в песочницу. Как просвещённый британец, который приехал инспектировать экзотические обычаи дикарей, а его ухватила добродушная тяжёлая лапа (ага, «в тяжёлых нежных наших лапах») и повела, повела. Сунула в вагон, уложила спать, погасила свет, утром подняла, вынула из вагона, сунула в автобус и повезла на стадион…  Он возмутился. Конечно, он повёл себя глупо (видно, сразу не больно умён был).  Он отказался подчиняться, он удрал, забился  в какую-то норку. Ага! Теперь забегаете!  У вас пропал гражданин Великобритании!  Весь мир узнает!

Мир тревожился недолго. Нашли, выколупали из норки, отряхнули, отмыли, причесали и показали публике. Вот он, живёхонек-здоровёхонек. Он больше так не будет. Ты ведь больше так не будешь, правда?

 

Они старались это как-то себе объяснить, старались встать вровень, подпрыгивали, надували щёки.

- Неужели вам не страшно приглашать в дом совершенно незнакомого человека? Ведь это опасно!

Ага. Тушканчик поднял хвост, оскалился и спросил:

- А ты не боишься оставлять у себя на ночь такого страшного зверя?

Медведь вздохнул:

- То поел? Иди чисти зубы, мой лапы и ложись. Я вот тут тебе лопушок постелил.

 

Конечно, со временем они всё разъяснят. Что все эти стадионы, дороги, музеи – показуха, специально устроенная для иностранцев, а на самом деле!,,,  И многие поверят. Но этот взгляд – терпеливый (но отнюдь не всепрощающий) взгляд взрослого на капризного (а главное – чужого!) ребёнка – он останется, на донышке подсознания, в глубинной памяти, не подвластной пропаганде. И как с ним бороться, если они даже не знают, что с ним надо бороться?  Будет ли от этого какой толк? Не знаю. Но это как раз та капля, которая не подвластная никаким бульдозерам и дерьмовозкам. И не на камень она упала.

 

А что же мы? А мы посмотрели. Кто-то в Гостиной хорошо сказал про супружескую пару, которая отвезла своих иноземных гостей в аэропорт. В пять утра! Бесплатно! Да они бы ещё приплатили, лишь бы выпроводить поскорее. Ведь это правда. Я так вздохнула с облегчением, когда чемпионат кончился. Слава Богу! Обошлось без скандалов, без несчастий. Спасибо нашим службам! Вот уж для кого в эти дни не было ни праздника, ни веселья.

И вот они их высадили, попрощались, пожелали счастливого пути. Муж посмотрел на часы – вовремя приехали. ЖЕна привычно перекрестила уходящих. И повернулась к нему:

- Как они тебе?

Он пожал плечами:

- Ну что? Люди как люди.

 

Мы это, конечно, и раньше знали. Но вот мы на них посмотрели вживе, близко, можно сказать, даже пощупали. На всех сразу, оптом. Нет там ничего, в этом прекрасном «свободном мире», нет ничего такого, ради чего стоило бы отказываться от своего, подражать чужому, рушить привычный уклад, чтобы ввести их законы и обычаи. Нету.

Мы для себя устроили чемпионат. Мы на них посмотрели. Мы  извлекли для себя уроки. А они? Да нам какое дело? Пока они были здесь, мы за них отвечали. А теперь  уж – сами, своими ножками, своим умом. Поймут что-то –  хорошо, а не поймут, так ведь свой разум в их голову не вложишь, правда?

 

 

[Ptica]

Ursa сказал(а) 16 часов назад:

I_V сказал(а) 22 часа назад:

Хозяюшка! А как отпуск на Карельском?

Что ужасно жарко было - ясно.

Как с грибами и ягодами? Как с купанием?

Вообще - как отдохнули?

Вообще-то в Карелии всегда хорошо. Потому что мы её любим. Ну, может, не всю Карелию, но вот это место, куда мы ездим уже много лет, этот берег залива Кирьявалахти – очень любим. А приехали мы в день, когда днём было плюс 12, а ночью – плюс восемь, и муж сразу же принялся топить печку. Но всё равно было хорошо. За окном пел соловей. Муж уверял, что соловьям уж не время, они на гнёзда сели. Впоследствии оказалось, что он прав – у нас под крышей поселился дрозд, он прилетал на дерево под окном и пел отрывки из разных птичьих песен, в  том числе и куплет соловьиный.  

А потом стало тепло. А потом жарко. И мы полезли в Ладогу. Я плавать не умею, поэтому плюхалась возле берега, смотрела, как крохотные полупрозрачные рыбки, вчерашние головастики, плывут стаей и внезапно поворачиваются, словно по команде «все вдруг». И думала, как это они мгновенно сообщаются? Вдруг слышу, муж мой орёт. Гляжу – а он плывёт, и прямо ему  навстречу  движется большой такой, матёрый чай. И орёт тоже – скандально так. А муж ему отвечает, что-де доберусь я до тебя, не смей на меня ругаться, это мой залив.  Я опять смотрю на рыбок, вдруг муж замолчал. Гляжу – ситуация изменилась. Вслед за чаем плывут то ли семь, то ли восемь чаек, военным строем, вроде свиньи, точнее, морской свинки, потому что по воде. И как-то мужу это не понравилось, он свернул к берегу, а чайки его ещё некоторое время с криками провожали. Потом я заметила у них за спиной плохо видимых в бликах на воде птенцов – уже подросших, но ещё сереньких, неказистых. Это они, значит, их защищали.

Вот и не знаю, что рассказывать. Мы тихо жили. Просто радовались каждому дню.  

Черники было много. А грибов не было. И говорят, не будет. Земля просохла на полметра вглубь. Но пожаров, слава Богу, не было. В Швеции были. И в Финляндии были. А в Карелии нет.

Хорошо ночью на террасе Пушкина читать. Коростель  в траве – тррр, тррр. А с другой стороны муж Бетховена играет.  Проверяет, хорошо ли пианино настроили.

[Ptica]

Ursa сказал(а) В 02.11.2018 в 20:04:

Orahan сказал(а) В 02.11.2018 в 17:29:

Тамара Михайловна, Вы тоже старовер? Или мне приснилось? Почитал тут...

Я – нет. Я принадлежу (смею надеяться, что принадлежу) к Русской Православной Церкви.

Это сложная история, даже не то что сложная, а такая… долгая.

В детстве я верила в Бога и крестилась двоеперстием, не потому, что выбрала, а потому, что так вышло, и никакого сомнения не было. А потом было много-много лет, когда я не то чтобы не верила, а просто забыла, и жизнь была другая. И никто вокруг не верил, но никакой борьбы не было, а просто никого это не интересовало. И меня тоже. Другие были трудности, проблемы и испытания.

 А потом постепенно стало возвращаться. Не знаю, почему. Наверное, потому что ничто другое не отвечало на многие важные вопросы и не поддерживало меня, и не утешало. И я ходила в церковь (редко и не систематично), конечно, в храмы РПЦ, и мне там было хорошо, но крестилась двоеперстием и даже не думала, что вокруг все делают это иначе.

А потом я вышла замуж, родила дочь, и пришло время учить её молитве. И я задумалась – что такое для меня двоеперстие… Ну, я её научу, а как ей потом с этим жить? Почему двоеперстие? Для неё это ничего не значит, а я так усложню её жизнь. И разве сама я – старообрядка? Я и не знаю ничего про это. И я сложила её ручку в три перста… Помню, кольнуло что-то в сердце в этот момент, не раскаяние, не горечь по утраченной старой верой, а любовь и уважение к дедушке и бабушке. Я мысленно попросила у них прощения. И всё. И сама стала молиться тремя перстами. Хотя сначала было странно.

Вообще, вот эти переломы и важные решения в жизни, они бывают как-то мгновениями – иной раз даже и подумать-то некогда. Как будто к стенке припирает. И деваться некуда.

Помню, дочь была совсем маленькая, только говорить начала. Я ей на даче рассказывала, как яблоко упадёт на землю, из него семечки вывалятся, и вырастет новое дерево. Одуванчик разлетится – и вырастут новые одуванчики. С ёлки упадёт шишка… Очень ей понравилась эта стройная и бесконечная система, и она с удовольствием указывала на каждый куст и цветок и сама уже рассказывала, как он зацветёт, даст плод… И вдруг спросила:

- А откуда тогда взялось первое дерево?

С неумолимой детской логикой.

Я так и замерла. Аж мороз по коже. Все мои благие рассуждения, что на ребёнка не надо давить, не надо давать готовых решений, а пусть сам думает своим свободным разумом… вот они все куда-то провалились. Ага, я сейчас с умным видом начну ей толковать, что есть-де разные гипотезы, например, теория эволюции… и как это будет жалко и стыдно. И я вздохнула и хриплым голосом, будто тяжесть какую на себя взвалила:

- А первое дерево Бог создал.

И началась другая жизнь и другая судьба.

Так же, как когда я её пальчики сложила в троеперстие и сама перекрестилась троеперстием, чтобы показать ей, и стала вместе с ней молиться.

Иногда важные решения и важные жизненные шаги случаются в тишине, невидимые миру, никому незнаемые. И начинается другая жизнь и другая судьба.

Почему так и зачем – не знаю.

[Ptica]

Ursa сказал(а) В 01.11.2018 в 18:37:

Тьфу. И что я ввязалась. Будто я Адама не знаю. Сейчас потащит всё это в Салон.

Оба мои деда воевали. Вернулись. Раненые, но живые. Деревенский дед, правда, скоро умер. Так вот, у них в домах – и в городском, и в деревенском, иголки немецкой не было.  не говоря уж о каких-то великих ценностях. Простые были люди.

И ещё. Я как-то писала, почему мой городской дед, попав на фронт, не стрелял прицельно по немцам, и почему потом стал стрелять. Убивать.

Они староверы были, раскольники. Но невозможно верующему человеку жить без храма, без исповеди, без причастия. Бабушка эту проблему решила. Наверное, ей было тяжело. Но она ходила в никонианский храм. Редко, но ходила. По великим праздникам, исповедовалась, причащалась. И дед до войны ходил. А после войны – нет. Ни разу. Он согрешил против заповеди «не убий» и погубил свою  бессмертную душу. Так и жил с этим.

И когда эдакие адамы пытаются судить нашу Войну и нашу Победу…

Да провались оно.  Пойду накапаю двадцать капель мартини.

 

[Ptica]

Ursa сказал(а) 10 часов назад:

Давление упало, и стало хорошо. Спалось глубоко и славно, только топят жарко. Под утро ощупью пробралась к окну, открыла форточку и опять нырнула в одело, завернулась, как в кокон. Видать, от свежего воздуха приснился сон.

Мне часто снятся тексты, но я их редко запоминаю, о чём потом жалею. А тут (видно, оттого, что проснулась внезапно) кое-что запомнилось.

Где-то в провинции градоначальник набрал на службу охраны порядка медведей. Дошла весть до столицы, там изумились и отправили чиновника проверить, а коли сей казус и в самом деле приключился, то отменить немедля.

И вот я читаю (маленькая провинциальная газетка, бумага серенькая, бедная, статья без фотографий и виньеток, шрифт какой-то старомодный, но без ятей), что, в самом деле, медведи несут службу, что виду они почтенного, все молодые, статные, шерсть чистая, обращение любезное. Чиновник стал это дело отменять, обыватели возмутились.  Даже один пожилой почётный гражданин рассказал, что так оно и древле бывало, да забылось, а теперь вот восстановилось. И даже прадеды говаривали:  «Хорош тот дом, что медведОм ведОм. А медвЕдом порядок вЕдом».

Экая чушь, подумала я, что за медвежий фольклор, надо справиться у Даля.

 И тут засмеялась (понимая, что это сон и что я во сне собираюсь проверять по Далю, а в сонном Дале медведи, уж конечно, есть). И проснулась.

…А может, это связано с именами аэропортов. Чего хотят обыватели, чего не хотят обыватели…

[Ptica]

Ursa сказал(а) 7 часов назад:

Спасибо! Кабы не вы, кабы не Усадьба, даже не знаю… Я вообще человек тревожный и мнительный, всегда мне кажется, что не успею, а если успею, то что-нибудь не так выйдет и не получится. Да  гляну в Гостиную – ну вот же, у всех всё получается, и даже успевают между делом в консерваторию сходить, придумать новую философскую систему и объяснить тайны мира. Значит, и я успею… салаты… и утку…

Утку муж купил отечественную, презрев всяких там французских, китайских и итальянских, коих покупал ранее. Она, конечно, оказалась не чета жалким иностранцам – широка в плечах и могуча в миделе, прямо бегемот с крыльями.  Я и струхнула. Куды мне с такой птицей справиться? Яблок в неё ушло…  а все, которые были, все и ушли. И ещё место осталось.

Сидела она духовке три часа и всем своим видом показывала, что может ещё столько же просидеть. Но пришёл муж, потянул носом, важно кивнул головой и сказал: «Пора! Вынимай».

И впервые я торжественно поставила на новогодний стол половину утки. Потому что – ежели разрезать на куски, да окружить яблоками, да обложить картошечкой, то нету у нас в доме такого блюда, чтобы её целую в нём поселить.

Нам и половины хватило. И осталось. Очень оказалась хороша – кожица хрустит, мяско мягкое, сочное,  пропиталась яблоками, а яблоки пропитались уткой, гармония и порядок вселенной на столе, вот как. Запивали мы дарёным Абрау-Дюрсо, и так я осоловела, что еле добралась до Гостиной, чтобы поздравить вас с Новым Годом.

 А ещё дочь настояла, чтобы открыли, наконец, «снежное вино» - подарок уважаемого СергеяК. Когда ж его пить, как не на Новый Год? Открыли загадочную тонкую бутылочку. Вино оказалось с медовым привкусом, но не приторное, а деликатное, лёгкое, весёлое. И с послевкусием – потом на языке будто холодок. Эдакий медовый сугробик…

 

Я обещала, что мы между уткой и чаем выйдем погулять. По снежку и в совсем новом году. Но теперь уж и не знаю… Я лучше тут, в Гостиной, где-нибудь в уголочке примощусь…

 

Все дома, все здоровы и в хорошем настроении. Это и есть счастье. Вот чего я всем вам, родные мои, желаю.

 

[Ptica]

Ursa сказал(а) 29 минут назад:

Я поболтаю, можно?

Вот эта первоянварская тишина и скырканье дворника во дворе настраивают философически.

Поляки, конечно, высокомерно указывают, что цивилизованные народы празднуют Рождество, а дикари – Новый Год. Они не понимают… Их история и географическое положение долго толкали в сторону империи, но они отчаянно бились за свою моноэтничность и моноконфессиональность и таки добились. Ну и ладно.

А нам нужен такой праздник – над национальностью, над религией и даже над языком. Заметьте, символы Нового Года практически все в сфере невербальной, подсознательной.  Вкусовые, тактильные, звуковые, пространственные, температурные...

Оливье, запах хвои и мандаринов, бой курантов и фейерверки, обычай выйти из тёплого дома на улицу – в снег, в толпу, в шум и общее веселье, и опять домой, горячий чай, и гирлянда мерцает на ёлке. А первого – эта особая тишина, спокойствие, какое-то древнее мифологическое ощущение времени – вот оно шло, остановилось и опять пошло. И уже другое. Мы дожили, оглянулись, постояли и пошли дальше.

Новый Год – праздник детский, не только потому что для детей, но именно возвращающий взрослых в состояние детства, в мифологическое пространство с его безусловными законами, не нуждающимися в объяснениях. Почему ёлка? Почему игрушки? Потому что!

 

(Муж принёс ёлку. Пока была замёрзшая – ничего, а как оттаяла – оказалась вся смолистая. Я потрогала макушку и потом долго отмывала оный палец от смолы. Муж стал искать хозяйственные перчатки, которые он покупает в немалых количествах для Карелии и Рузы – дрова рубить. Ну, у нас в квартире можно слона потерять. Не нашёл. Я поступила с крестьянской смёткой – надела ему на руки по пакету и завязала их. И телефон его орал и прыгал, и звонили важные заказчики, и друзья из-за границы, и отчаявшиеся студенты… Но он – в этих пакетах – был занят страшно важным делом. Устанавливал ёлку. В миллионах домов устанавливали ёлки и спорили, куда какой шар повесить).

 

И кремлёвские башни, и сходящиеся стрелки главных часов (а не какое-нибудь электронное табло!), как ножницы, отрезающие нить, и тут же звон колоколов – возрождающих течение времени и прядущих новую нить, хотя на самом деле ту же самую, и не спрашивайте, как это, миф на такие вопросы не отвечает, он выше этого.

 

Эти символы не придумываются наверху, они отбираются и закрепляются в народе. Как бы сами собой, а государство – если оно не совсем глупое – хотя бы не мешает. А иногда и поддерживает.

Не зря же президент в своих новогодних обращениях настойчиво проводит эту мысль – что Новый Год праздник домашний, семейный, вспомните о своих родных, поддержите, утешьте их…

Новый Год – праздник не государственный. Но очень нужный государству. Потому что объединяет. Это и по Усадьбе видно.

Ну-с, а теперь кофейку. И погляжу, чего бы перевести.  

[Ptica]

Не совсем Антресоли, но стоит отметить.

 

Ursa сказал(а) 4 часа назад:

Заглянула я насчёт комментариев – а нету статейки. Удалили. Будто и не бывало. Вот думаю, что в ней такого было нехорошего и запрещённого?

Наблюдение. Давеча в Усадьбе один автор (прошу прощения, не помню ника) удалил свою тему. Батюшки, какой шум поднялся! Тут же организовалась особая ветка с суровыми вопросами к модераторам – да куды дели, да пошто забижаете,  сатрапы?!   Сатрапы пришли, объяснили, что автор сам, а они ничего не трогали… Но долго ещё колыхалась ветка, на которой топали сердитые и недоверчивые Ёжики.

А вольнолюбивые гордые поляки чрезвычайно покорно сносят начальственные оплеухи. Даже почесать ушибленное место стесняются. «Выборча» приказала платить за право постить комментарии – платят. Onet вообще отменил форумы как таковые – ни единого протеста и даже слабого неудовольствия. В Салоне регулярно удаляют тексты вместе с комментариями без всяких объяснений. И ничего. Автор шаркает ножкой и лепечет:  «Спасибо за науку. Учту-с на будущее».

Отчего оно так? Не знаю…

[rain]

Ursa сказал(а) В 08.06.2019 в 12:55:

Антресолька.

  Скрыть контент

Сегодня утром в поликлинике я  размышляла -  отчего это у маленьких худеньких женщин всегда такие громадные брутальные сыновья. Сидит, занимая собой два стула, мрачно смотрит в смартфон, шея бычья, плечи борцовские… Я думала, он очереди своей ждёт. Но из кабинета вышла махонькая пожилая женщина, в длинной юбке, тёмной, в старомодный цветочек, в серой кофточке навыпуск, в панамке. Он вскочил.

- Ну, что?!

- Всё хорошо, - кивнула она.

- А антибиотики?!

- Не надо.

- А…

Но она уже умчалась к лифту, и он потопал за ней.

 

И я вспомнила. Я ещё тогда хотела написать об этом, но как-то  не до того было. Все эти супы-пюре, паровые котлетки и пятиразовое питание по часам… А сейчас напишу. Может, кому интересно будет.

 

Так вот. Когда моего мужа на скорой привезли  в приёмный покой Первой Градской и водили из кабинета в кабинет, а он ходил, уже шатаясь от боли, но стараясь держаться прямо и напряжённо улыбаясь, я сидела, заледенев от ужаса и бормотала молитву. И смотрела. Я всегда смотрю.  Привычка.

 

Слева сидела дама. Из тех которые никогда не бывают старушками. Лет… семидесяти пяти? Восьмидесяти? Неясно. Просто наступил тот момент, когда она решила больше не стареть. Фарфоровая, тонная. Она только что повязала шёлковый шарфик и теперь прилаживала беретик. Лицо её выражало мучительное сомнение. Ведь зеркала не было! Она сдвигала его набок, задумывалась, поправляла чуть вперёд… а вниз не смотрела, ничуть не интересуясь тем, что там, внизу. Её сын, большой, во всех смыслах большой, грузный, с большой круглой головой, коротко стриженой и совершенно седой, опустившись на одно колено, переобувал её. На одной ноге у неё ещё была туфелька – такие, как она, тапочки не носят. Пепельно-сиреневая балетка из тонкой кожи. А на другой – уже ботиночек, высокий, на каблучке.  Сын  зашнуровал его и завязывал бантик. Завязывал, развязывал и снова завязывал. Наконец, он выровнял все петельки и концы, полюбовался на результат трудов, осторожно снял другую балетку и надел на узкую ножку ботиночек. Тут у него в кармане зазвонил телефон. Он достал, послушал и рыкнул вполголоса:

- Я занят! Пусть позвонит… гм… часа через полтора.

А у дамы на фарфоровом личике сомнение сменялось гневом. Зеркала нет, что у неё на голове, непонятно, и сейчас она выйдет на люди… в таком виде!

 

А справа  приближалась в больничном кресле- каталке, потёртом и разболтанном, старушка. Даже бабулька. Вся круглая. И лицо круглое. И платочек туго повязан. И руки сложены на животе. Как есть бабулька. Не знаю, когда дети перевезли её из деревни в Москву, может, на прошлой неделе, может, десять лет назад. Но она осталась деревенской старушкой. И выражение лица у неё было соответствующее ситуации.

- Омманут, ироды. Не дамся!

А везла её внучка. Волосы клоками во все стороны и покрашены в разные цвета. В одном ухе три серёжки (другого я не видела). Джинсы все в дырах,  курточка коротенькая, маечка ещё короче, так что виден голый живот и ещё одна серёжка в пупке. Я, помню,  подумала, неужто не холодно, дело было в октябре.

Везла она бабулю чинно-достойно, но видно было, что ей ужасно весело, и хочется изобразить из себя скорую помощь или полицейскую машину, помчаться по коридору, завывая и закладывая крутые  виражи.

Но она знала, что бабуле это не понравилось бы,  а потому двигалась медленно, маленькие руки с чёрными ноготками крепко держали спинку кресла. И только ноги выделывали немыслимые па, вертелись, вскидывались вбок и взлетали вверх, пардон, выше попы. Так, лихо выплясывая, она провезла бабулю мимо меня…

 

О чём это я?

Ничего никуда не делось. Любовь. Доброта. Жалость.

 

[Ptica]

Ursa сказал(а) 2 часа назад:

Ludwig_Gangofer сказал(а) 4 часа назад:

Пользуясь случаем, Максим Соколов и завсегдатаи каментов вспоминают творческое наследие "грузинского Сократа" - Мераба Мамардашвили:

Я Мамардашвили знала.

  Показать контент

Ну, как знала. Лично знакома не была. А видела и слышала. Он у нас во ВГИКе преподавал.  Он считался диссидентом. Ему не дали кафедру в МГУ. Его не печатали. Его обижали. И его друзья  (которых у него было в Москве – почитай вся так называемая творческая интеллигенция) пристроили его во ВГИК. Ради чего изобрели особый курс, которого и в программе-то не было. Критика буржуазных философий.

Конечно, он ничего не критиковал, а очень даже  пропагандировал. Подмигивая, усмехаясь – я, конечно, должен критиковать, но… я вам расскажу, как оно на самом деле. Что никакой русской философской системы не существует, а вот на Западе…

 

На его лекциях аудитория была битком набита, сидели на подоконниках  и на полу. Девочки-отличницы записывали каждое его слово. Мальчики приносили громоздкие тогдашние магнитофоны. Слушали не дыша. Он приходил в джинсах (настоящих, американских) и клетчатых ковбойских рубахах (тоже настоящих, американских). Или в свитерах грубой вязки. Лысый, с выступающим «сократовским» лбом, он курил в аудитории, ему было можно, он был свободен, свободен. Курил трубку – ах, это было так романтично!

 

Поскольку его курса не было в программе, то и ни экзамена, ни зачёта не было, но во время сессии к нему выстраивалась очередь почитателей с зачётками, и он благосклонно одаривал их своим автографом.

Его приглашали в общежитие, собирались, устраивали угощение – и он мудро объяснял, как жить правильно, и почему мы живём неправильно.  И потом восторженно рассказывали, какой он демократичный. И ест, и пьёт – прямо как обычный человек. А ведь – грузинский Сократ. Какое это счастье – быть его современниками.

 

Я на его лекции не ходила. Один раз пришла, послушала и честно призналась себе, что мне скучно.  Это было, как кто-то сказал у нас на курсе, правда, по совсем другому поводу – как стопка стёкол; каждое по отдельности прозрачно, а всё вместе – темно. Каждое слово было понятно, а всё вместе – какая-то заумная абракадабра.

По своему деревенскому воспитанию я никогда против «мира» (общины, социума) не ходила. Я решила, что они умные, а я нет. Ну и ладно.

И автограф в зачётку не получила.

 

Прошло много лет, и я прочитала в интернете слова Мамардашвили о грузинах с их «импортной техникой». Батюшки! Я была потрясена. Не русофобией, нет. Это как раз нормально, это у него всегда было. А несоответствием этих убогих слов и обликом «грузинского Сократа». Философа, глядь! Я, конечно, в философии разбираюсь слабо, понятие о философах у меня детское и древнегреческое:  драный хитон, бочка, питание акридами, прогулки меж колонн и презрение к невзгодам, включая в оные и смерть. А тут… богатые квартиры, битком набитые аппаратурой. Фу, гадость какая.

 

Я своего деревенского происхождения никогда не стеснялась. Но и не гордилась. Это же не заслуга, а просто факт биографии. Но я всегда старалась подняться выше. Учиться, узнавать, умнеть… Ну, кое-чего добилась. Я  грамотно пишу, люблю классическую музыку и усвоила московское произношение (не для того, чтобы сойти за москвичку, а потому что – русское литературное произношение по Аванесову). Но в последнее время мне всё более кажется, что мой деревенский императивчик, притаившийся  в самой   глубине моей личности – это, пожалуй, самое лучшее, что во мне есть.

- Ой, неладно, - ворчит он.

- Да что неладно-то? Все так говорят, все так делают!

- Все вон топиться побегут, дак и ты с имя? – любопытствует императивчик и долбит

своё, -  Неладно.

И я понимаю – в самом деле, неладно.

Так я не приобщилась к философии грузинского Сократа, создав свою собственную – тёмную и простую,

 

 

[Ptica]

Ursa сказал(а) 2 часа назад:

Сегодня утром, изготавливая сырники, дочь задумчиво констатировала:

- Творог – он разный. И надо учитывать его характер.

- Конечно! -  сказала я. – Поэтому кулинария – не столько наука, сколько искусство.

- И дипломатия с продуктами! С ними надо договариваться.

[Ptica]

Ursa сказал(а) 2 часа назад:

Ни в коем случае не желая вмешиваться в дискуссию Джентльмена с Дамой  и тем более судить, кто прав, кто виноват, осмелюсь рассказать о некоторых мыслях, которые, как ни странно,  навещают меня постоянно, причём задолго ещё до упомянутой дискуссии, из чего можно сделать вывод, что сей спор – явление не частное и не случайное, а повсеместное и характерное для нашего времени.

  Скрыть контент

У нас с дочерью разговор зашёл о рекламе.  Не о том, что лгут, это уж само собой, не обманешь – не продашь, а о том дурном тоне, который прямо господствует и на телевидении,  и в печатных изданиях. Я сказала, что советские времена можно ругать за что угодно – за лицемерие, цензуру и прочее, но вот чего не отнимешь, так это того, что то была эпоха приличия, которое царило и на государственном уровне, и в обществе как таковом.  И мы этого не ценили,  и даже не знали, что может быть иначе. Теперь это «иначе» наступило, и остаётся лишь надеяться, что  не бесповоротно.

И напомнила одну из моих любимых пушкинских цитат: «ум приличия и наблюдения».

 

Мы долго и с восторгом эту цитату обсуждали.

Ум приличия – то есть не просто затвержённые формальные правила, а сама структура мышления так организована, что не допускает неприличия даже на уровне мысли, не только произнесённого слова и поступка.

Наблюдение – то есть постоянное пристальное внимание к обществу и людям, потому что люди и отношения между ними бесконечно разнообразны, и невозможно всё раз и навсегда предусмотреть и надо постоянно пополнять свой опыт, свои знания, чтобы не допустить оскорбления собеседника даже нечаянно, даже без всякого злого умысла.

 

Дочь, кстати, сказала, что оба эти качества бесценны, но чтобы они одновременно ещё и встретились в одном человеке – это ооо!!

 

А вот цитата полностью:

«Он имел именно тот ум, который нравится женщинам:  ум приличия и наблюдения, безо всяких притязаний и беспечно насмешливый».

 

Без всяких притязаний – то есть «без этих маленьких ужимок, без подражательных затей», без самомнения, самовозвеличения и самокопания, без позы романтического, всеми обиженного героя.

Беспечно насмешливый – весёлый без злости, замечающий  смешное  и в других, и в самом себе.

И, наконец, главное -  «именно тот ум, который нравится женщинам». Уже тогда Александр Сергеевич понимал, что в пылу сражений (в том числе интеллектуальных и даже воображаемых) мужчины легко забывают о всяческих приличиях. И только женщины,  с их чутьём, с их интуицией и врождённым чувством прекрасного,  не дают обществу опуститься на четвереньки и залиться отчаянным лаем.

 

Ежели кого задела, прошу прощения. Не хотела  ни поучать, ни наставлять. Это всего лишь  размышления об одной пушкинской цитате.

 

PS  Конечно, у каждого свои тараканы. Мне вот хочется, чтобы Россия была - пушкинской. Отчаянно хочется. А нету.

 

[Ptica]

Ursa сказал(а) 27 минут назад:

Bad Dancer сказал(а) 1 час назад:

 

Всегда с удовольствием читаю Ваши "лирические отступления", они для меня как вишенка на торте.

Но критический ум старого циника не даёт мне пройти мимо одной фразы:

"...советские времена можно ругать за что угодно – за лицемерие, цензуру и прочее, но вот чего отнимешь, так это того, что то была эпоха приличия, которое господствовало и на государственном уровне, и в обществе как таковом."

В целом это верно. За исключением некоторых деталей. Например, того факта, что видящаяся нам с некоторого отдаления чугуниевая монолитность советского общества таковой вовсе не являлась. Общество менялось во времени, и значительно:

"...в период с 1917-го по 1933-й гомосексуальные отношения в СССР были декриминализованы для мужчин и для женщин, а после 1933-го – для женщин." 

Это отсюда: Одна драка радикально изменила отношение Запада к гомосексуалистам

То есть, гомосеков пригрел первоначально не гнилой Запад, а ррреволюционные трудящиеся. Товарищи Коллонтай и прочие изобретатели пробковых подмышников "Любовь пчёл трудовых".

 

 

Ой, Вы не просто правы, а Вы абсолютно правы!

  Скрыть контент

Я одно время носилась с идеей написать на эту тему обширный пост, да как-то не получилось. Главным образом, потому что я источник потеряла.

Ну и надо же знать границы… Я, будучи в каком-то смысле дамой, присвоила себе право вольно обращаться с формальной логикой, но тут и вовсе получается, что я придумала собственную логику, по которой выходит, что 20-е – годы -  никакой не советский строй, а что советский строй, такой, при котором я родилась и жила, начался  несколько позже.

Источником же была бедно изданная брошюрка на газетной бумаге, неведомыми путями занесённая в наш дом. Автореферат диссертации какой-то дамы из «кулька». Название… гм, нечто вроде «Охраны детства и материнства в 20-е годы ХХ века».  Валялась  она себе, валялась, и однажды я её случайно  раскрыла. И волосы у меня встали дыбом.

Если кратко.  Уголовщина и беспризорщина всех видов. Алкоголизм и наркомания повсеместные  – причём и среди детей самого юного возраста. В школах – ученическая демократия, то есть полный беспредел,  ученики сами назначают и увольняют директора и преподавателей («шкрабов»).  Педология при помощи нехитрых тестов отсеивает детей новоявленной элиты, а остальных бросает на помойку – в школы для умственно отсталых.

Пропаганда свободной любви. Легко заключаемые браки – только штамп поставить. Столь же легко совершаемые разводы – не только без согласия, но даже и без уведомления другой стороны (!). То есть женщина думает, что она замужем, а она уже вовсе нет. Никакой ответственности мужчины за рождённых в браке (а тем паче вне брака) детей. Отсюда –  массовое подбрасывание младенцев. И детоубийства.

Свободные аборты. Не просто разрешённые, а даже не контролируемые государством. То есть каждый прохиндей может организовать абортарий и безнаказанно калечить и убивать женщин.

На этом фоне свобода гомосексуальных отношений – мелочь, забавный пустячок.

Если кому тогда мечталось уничтожение России, так ему и делать ничего не надо было. Снять номер в гостинице для иностранцев, сесть у окошка и спросить себе чашечку кофе.

А потом – бабах! Сталин. А кто? Как говорится, из песни слова не выкинешь. Военная дисциплина в школах, форма, возвращение гимназической программы. Педологию долой.  Негласный запрет на разводы – по крайней мере для партийных и государственных деятелей. Алименты – часто несправедливые, просто по заявлению матери, но ведь этот закон был направлен не на справедливость, а на выживание младенцев.  И прочее закручивание гаек.

И, конечно, расцвет советского кинематографа – гордые девушки, которых не то что поцеловать, за руку взять боязно.  Этого в жизни не было или было очень мало, но так должно было быть – и так стало.

И много ещё чего я думала об этом. Но умолкаю, дабы не засорять Гостиную своей болтовнёй.

Опять же – переводить кто будет? Давно обещала перевод. И где он? Лень-матушка. Императивчик велит трудиться. Хоть маленько…

 

[Ptica]

Ursa сказал(а) В 29.06.2019 в 03:07:

arap сказал(а) В 29.06.2019 в 01:43:

Про рекламу и советские приличия шутить не буду, дабы не усугублять)

А вот про цитату из Пушкина не могу не заметить - по-моему, все гораздо проще:

- он имел ум приличия = он был воспитанным человеком

- он имел ум наблюдения = он был чутким человеком (угадывал, какое развлечение предложить; мгновенно чувствовал, когда нужно сменить тему разговора, и т.п.) Это близко к тому, что называют обходительностью. Обходительный господин не заставит даму долго ждать огня, если она достала папиросу.

- безо всяких притязаний - без желания понравиться, т.е. ни на что не рассчитывающий.

- беспечно насмешливый - острящий не ради достижения какой-либо цели (кого-нибудь высмеять), а просто из любви к искусству. В общем, в этом пункте я с вами согласен.

- тот ум, который нравится женщинам - именно сумма перечисленных выше качеств делает общение с таким человеком легким, непринужденным, приятным, веселым. Женщине не нужно ничего из себя изображать, контролировать свои мысли и поведение -  она чувствует себя совершенно свободной.

 

И еще про "ум приличия". 

Я не могу понять: та "невинная шутка" с венчанием, которую позволил себе этот гусар, не выходила ли за рамки приличий?

Мне кажется, что это даже на преступление похоже.

Да... В кибитке-то - Чичиков!))

В оправдание родственника можно сказать, что "ум приличия" упоминается при описании этого персонажа спустя много лет после венчания. Побывал на войне, поумнел. Со временем люди меняются. Хотя, приличиям он должен был быть научен еще тогда, иначе не приняли бы в полк. Незадача...

 

Очень интересно узнать, какой вы видите "пушкинскую Россию".

В частности, с царем, или без?

 

 

 

Спасибо!

  Показать контент

Насчёт толкования пушкинской цитаты я с Вами спорить не буду. По одной простой причине – я не воспринимаю моё понимание этих слов как единственно верное, да и вообще как верное. Оно – моё, и составляет часть моих убеждений, моего мировоззрения. Об этом я и писала. Но я своих взглядов никому не навязываю.

Я знаю, что Пушкин даёт каждому столько, сколько он может взять. И каждый видит в Пушкине своё.  Это хорошо.

 

Теперь относительно героя. Да, я всё ждала, когда кто-нибудь вспомнит, что обаятельнейший и порядочнейший гусарский полковник совершил нечто ужасное – сломал жизнь ни в чём не повинной девушке, обрёк её на пожизненное одиночество и при этом невозможность объяснить кому-либо своё положение.  Кто поверит? Кто поймёт?

Тут вот какой фокус получается. Когда читатель встречает Бурмина в тексте, он ещё не знает о его преступлении. И Марья Гавриловна не знает.  А когда он рассказывает, то сюжет взрывается и несётся так, что уже некогда осуждать его. И он рассказывает так, что жаль его, жаль Марью Гавриловну, жаль погибшего Владимира, жаль себя, читателя, тоже человека и тоже зависящего от внезапных поворотов судьбы… А потом – уже счастье, любовь, примирение. Всех понять, всех простить.

 

«Метель». О чём это?

Лев Николаевич кокетничал, говоря, что не может объяснить, про что «Анна Каренина». Очень даже можно объяснить. И «Войну и мир» можно объяснить. И «Братьев Карамазовых»… да любого писателя, самого гениального, можно объяснить – о чём. А Пушкина нельзя.  И мы с дочерью скачем по кухне, обсуждая – о чём это.

Мужа и спрашивать нечего. Он только уныло вздыхает:

- Эх, вот если бы ещё две-три повести Белкина…

- И две «Пиковых дамы»!

- Да ладно тебе, - осаживает он мои хотелки. – Хоть бы одну-то…

 

О чём это?

Можно рассматривать с православной точки зрения. Человек не знает, чего он хочет. Иногда он хочет невозможного  или ненужного, или прямо вредного для себя. И Провидение его поправляет.  Но это станет известно потом, потом, а пока что человек несчастен и проклинает всё на свете, не получив желаемого.

Ведь Бурмин, рассказывая о своём преступлении,  всё время говорит, что он был как бы не в себе, что-то его вело, толкало… Он не оправдывает себя, просто говорит как есть. Он был орудием судьбы. Может быть, это ещё и  о том, каково это – быть орудием судьбы?

И какой будет их  дальнейшая жизнь -  связанных страшной тайной?

(Я в детстве, бывало, размышляла, как же им теперь жениться? Ведь они венчаны, чай, нельзя венчаться в другой раз?).

 

Или это история о молодом человеке, который шёл на войну, думал, что погибнет, то есть надеялся выжить, но тайно предчувствовал гибель… и его ужасный поступок – отчаянная вспышка жажды жизни, запредельной, преступной свободы, кощунственная выходка,  можно сказать, достоевская – я завтра умру, и что вы мне сделаете?

А потом он воевал, видел кровь и смерть товарищей, сам был ранен, и многое понял. А главное, он понял, что настоящее мужество – после всего этого жить обычной жизнью порядочного человека, никого не виня, никому ничего не вымещая. Расплачиваться за свои грехи – молча, без пафоса, с безмятежной улыбкой.

 

Или – о первой любви. О нелепой подростковой влюблённости, которая смешна взрослым, но которая сильнее и мучительнее всех последующих взрослых любовей.  Пушкин – может быть, единственный в мире взрослый, который отнёсся к этой первой любви с уважением, даже почтением и восхищением. Потому что это стихия, ничто не может её остановить, ни родители, ни начальство, ни  житейская мудрость, никакие преграды. Чтобы остановить её, нужна другая, равная ей стихия – метель, землетрясение, потоп, нужно наслать Наполеона на Россию, чтобы остановить эту полудетскую влюблённость. Вот как!

 

Да что рассуждать, когда можно снова, в тысячный раз, открыть страницу и прочитать, холодея от предчувствия:

« В конце 1811 года, в эпоху нам достопамятную»…

 

Что касается пушкинской России. Я ведь не о политическом устройстве. Я – проще. Я вообще человек простой. Я о той России, которая, наконец, прочитает Пушкина. И поймёт.

 

PS   А Вы  знаете, что в черновиках Владимира принимали «хуже чем дьячка, находящегося под началом»,  и венчаться он ехал «в экономическую деревню»? Это изумительные, очень важные детали, но Пушкин от них отказался в окончательном варианте. Почему? Я, грешным делом, думаю – потому что это реалии той эпохи, нам уже неизвестные, вот он и облегчил жизнь потомкам, чтобы нам не рыться в энциклопедиях, а просто так читать, читать…

 

[Ptica]

Ursa сказал(а) 3 часа назад:

arap сказал(а) 20 часов назад:

Спасибо вам)

  Показать контент

 

Между прочим, выяснилось, что вы не из либералов - вы не навязываете своего мнения, а либерализм всегда навязывается)

 

Почитав ваши рассуждения, я решил почитать и А.С., причем, Яндекс мне подсунул текст из Вики. Там есть примечания, которые легко смотреть, и некоторые очень интересные (по крайней мере для меня). Оказывается, основной сюжетный ход "Метели" Пушкин позаимствовал из какого-то водевиля и прямо подсказывает это читателю - см. примечание 22 к словам "суженого на коне не объедешь".

 

Вообще, с самого начала возникает ощущение, что автор слегка прикалывается. Например, воспитана на французских романах и, следовательно,

влюблена. И таких мест там много. Как это понимать? Я придумал такое объяснение: ведь автор - некий Белкин, образованием которого занимался сельский дьячок. По мнению Пушкина, именно так должен был писать мало образованный человек.

В общем, ответить на ваш вопрос - о чем эта повесть - весьма затруднительно. Я бы сначала поинтересовался историей написания этого произведения - зачем? в каком настроении? и т.д.

 

И возвращаясь к шутке гусара.

Как вы считаете, венчание состоялось? Я думаю, что нет. Но современникам Пушкина это должно было быть очевидным! А ведь тогда весь сюжет оказывается надуманным - и Владимир мог спокойно жениться на возлюбленной, и гусарский полковник не был обречен на вечное безбрачие. Весь трагизм испарялся.

Вот на каком-то форуме нашел описание правил заключения брака. Как видите, это было непростое мероприятие.

Понятно, что у нас священник сознательно шел на нарушение многих правил и рисковал карьерой. Но дело не в этом.

После совершения обряда венчания делалась подробная запись в метрической книге - полные сведения о брачующихся, свидетелях. У нас этого не было - гусар быстренько смылся, и всем было понятно, что никакого венчания не было. Если даже предположить, что священник сделал такие записи в метрической книге заранее, до начала обряда, то после бегства "жениха" он должен был или пометить брак как недействительный, или вообще уничтожить эту запись.

PS. Не сообразил сразу, что в этом случае в метрической книге женихом был бы записан бедный Владимир! "Без меня меня женили"

 

Если эти рассуждения верны, то получается такая картина: некий Белкин, графоман, сочинил забавную бывальщину на популярную у тогдашней публики тему, ну и, конечно, слегка приврал в конце (всем понятно, что так не бывает).

 

Да, так все же про гусара. Говоря о том, что он совершил преступление, я имел в виду вовсе не моральное, а уголовное преступление.

По-моему, в Своде законов РИ были предусмотрены весьма суровые наказания за преступления против веры. А наш гусар именно это и совершил - устроил цирк из важнейшего таинства.

И опять непонятно, почему современники этого не заметили.

 

 

Буду признателен за разъяснения.

А не то придется писать в Пушкинский Дом)

 

 

 

 

Не за что!

  Показать контент

[Ptica]

Ursa сказал(а) 3 часа назад:

Беседы с внутренним голосом.

  Скрыть контент

- Усадьба – мой компас земной! – вдруг немузыкально заорал толмач, ойкнул, зажал рот ладошкой и пугливо выглянул из чуланчика.  Уфф, кажется, никто не слышал.

- Дак ты ково базлаш-то? – спросил Внутренний Голос (он же Императивчик, он же Совесть).

- Я это… радуюсь. Такие хорошие, умные люди, образованные, столько всего знают, чего я не знаю. И они -  мои друзья! Прямо удивительно!

- Друзьяааа. Долго ли они у тебя в друзьях-то ишо  будут. Ты вон насулила всякого – и то, и это. А ничо не робишь. Валясси по всю дню.

- Ну, отдохнула немного…

- С каких трудов отдыхаш-то? Один бок отлежала, на другой перевернулась?

- Ой, ладно. Сейчас всё переведу.  

- В посуде-то уж домовой лапти плетёт.

- Сейчас вымою.

- В середу бусурманску  простокишу жорала…

- Чего?! А, йогурт. Да где же в среду? Во вторник.

- Ночью-то? Вторник-от кончился, середа пошла. А ты шась к холодильнику!

- Уу, сволочь…

- Кто это сволочь?!

- Да это я так…

- То-то же! Ты. Мне, чай, знатко,  кто у нас сволочь.

[Ptica]

Ursa сказал(а) 23 часа назад:

Растрёпанные мысли

  Скрыть контент

Я читаю дневники Пришвина  и выписываю (то есть копирую к себе) цитаты,  хотя совесть меня погрызывает. Дневники бесконечные – тысячи и тысячи страниц, и много, очень много хорошего, о природе, о творчестве, о любви, прямо иной раз зачитаешься. И думаешь, а  ладно  ли эдак злокозненно выковыривать у великого писателя и, в общем-то, хорошего  человека редкие (их, в самом деле, немного  – по сравнению с общим объёмом) «изюминки с червоточинкой»? Но как наткнёшься на что-то вроде этого:

 

– Победа началась в России, когда появилась первая банка с  американской колбасой. Наелся человек и кого-то разбил…

27 августа 1943

 

- так словно с разбегу лбом о стену…  Вот что с этим делать?

Когда-нибудь я соберу все эти цитаты в кучку и выложу в Гостиной, а пока только вот что.  

Пришвин был совершенно уверен в победе немцев и даже считал, что это хорошо будет, русский народ сам собой управлять не способен, а немцы устроят порядок. И долго не верил в нашу Победу, всё ему казалось, что это временные ошибки немцев. Потом, когда победили, конечно, радовался, ну, все радуются, и он радуется, но мысль эта – почему глупый русский народ культурных немцев победил – долго его мучила. Он и так, и сяк объяснял, но в основном так же, как и нынешняя русская интеллигенция – и американской колбасой, и тупой покорностью русского человека, гонят его под пули, он и прёт, потому что начальство велело. В конце концов, стал объяснять Победу «чудом» - именно так, в кавычках.  А всё-таки к этой  тревожащей его  мысли  постоянно возвращался, даже по такому вот чисто бытовому поводу:

 

В Москве рассказал к чему-то Шилькреду о том, насколько русский народ нуждается в начальстве. Соседка моя в Дунине, известная воровка (6 раз была под замком), вздумала бороться со мной по одному соседнему делу, но была побеждена и возненавидела меня, поставила непосредственно к моей аллее уборную. В моих руках было средство против нее сильное: я мог свою уборную поставить против ее окна, ее комнаты, которую она сдает. Или же мог я обратиться в санитарную милицию. Тот и другой способ борьбы я предложил на выбор председателю колхоза.

– Перенести уборную? – спросил я.

– Боже сохрани, – ответил он, – это будет курьез:  вы так – они так.

– А если милиционера позвать?

– Это будет законно, и они успокоятся.

Я позвал милиционера, по его приказанию уборную тут же убрали, и хозяева борьбу со мной прекратили, и даже стали кланяться.

– Видите, – сказал я Шилькреду, – как у нас к начальству относятся. Может быть, этим мы и войну выиграли?

Шилькред ответил:

– Это есть, но не одним этим мы победили.

8 августа 1951

 

Так вот, это не правда. Совсем не правда.

Русский человек начальства не боится и не всякого закона слушается (если это, конечно, не приказ на поле боя).

Тут я и сама вроде Пришвина приведу случАй из жизни, и почему я принялась об этом думать.

Дочь поехала в больницу с огромной сумой всякого необходимого и обещала звонить с каждого этапа. Позвонила из такси, доложила, что села и поехала, что таксист пропуск проверил и номер записал.

- Проверил?! – удивилась я.

Надо же… «Земля наша обильна, порядка только нет», неужто начинается порядок?

Боялся ли таксист начальства? Может, и боялся. Наверное, все эти посадки и поездки автоматически куда-то передаются и проверяются. Не все, небось, но кто знает…  А может, он считал, что раз пропуск есть, значит, человек по делу едет, а не ради баловства. А может…

 

Дело ведь не в том, что русский человек хочет беспорядка и беззакония, а в том, что он знает, что всякий порядок и всякий закон  мельче и Уже человека и человеческой жизни, и хоть ты как старайся, а непременно каким-нибудь  боком высунешься из границ закона.  С соответствующими последствиями. Так чего и горевать заранее.

Поэтому в былые времена   после петербургского наводнения,  а в наши дни посреди карантина

«…  по улицам свободным

С своим бесчувствием холодным

Ходил народ».

Начальства русский человек не боится, а так – хорошо, коли не мешает.  И от начальства ничего хорошего не ждёт. Если же что хорошее случилось, то, видать, случайно, как-то само собой.

Это я, будучи наивной начитанной девочкой, объясняла  Старухе про картофельные бунты.  Она не верила.

- Никово не знаю, у нас картошка завсегда была, сколь себя помню, картошку сажали.

- Не хотели! Не хотели! Помещичьи имения жгли и полицейских убивали, чтоб картошку не сажать! А их за это в Сибирь ссылали!

- Дак это, может, где в другом месте… А у нас ничё такого не было.

 

И через много-много лет я поняла, что как раз картофельные бунты  (да и вся наша история) доказывают, что насильно русскому человеку ничего не навяжешь и не заставишь, пока сам не решит – надо ему это или нет.

 

А другой таксист, на обратном пути, пропуск не спросил. Я говорю, как же так, а порядок? Дочь посмотрела с упрёком:

- Ну, он же видит, что человек из дикого места домой едет.

Из дикого места – это в положительном смысле. Там, на Вавилова, оказывается,  много деревьев, клёны, лиственницы. Дочь нашла лавочку под лиственницей и сидела так тихо, что скворцы и сойки смело вокруг неё летали и ходили. Она их стала снимать на планшет, тогда подошла суровая главная сойка и вполне внятно дала понять, что-де извольте выйти вон, не ваше тут место… Так что она вышла из этого маленького леса, опять в нашу жизнь со всеми бедами и печалями.

И таксист увидел, что человек измучен тревогами и беготнёй и хочет домой. Какой тут пропуск? Домой, домой!

А уж хорошо это или плохо, я не знаю.   

 

 

 

[Ptica]

Ursa сказал(а) 22 часа назад:

С13 сказал(а) 22 часа назад:

Что делать?

Вспомнить заповедь "Не сотвори себе кумира". Чтобы потом не было мучительно больно.

Пришвин - это просто человек Пришвин, со свойственными ему достоинствами и тараканами. Не святой.

Как много так называемых "инженеров человеческой души", коммунистически правоверных, выкладывали свои грязные исподники, когда СССР рухнул.

Если допустить, что все могут ошибаться, то многое встает на свои места.

 

 О, я ведь не о Пришвине.  Он, конечно, имеет право на свои убеждения.  Я даже подумала, что эти убеждения – составная часть его таланта, и кабы из него вот это презрение к русскому народу и желание поражения России  вынуть, так он и перестал бы быть великим писателем. 

Нет, я тогда думала свою давнюю мысль о русской интеллигенции. Откуда она взялась и зачем. И даже не в смысле – вот-де какая она ужасная и долой её. Нет, если что-то существует пару веков, то это исторический факт, так и надо рассматривать.

Когда я читала пришвинские дневники, то меня поразило то, что в нашей интеллигенции ничего не меняется – все эти столетия ничего не меняется.  Так совпало, когда наша «культурная элита» принялась жаловаться на свои бедствия и требовать денег, я как раз читала дневники 1947 года.  Отмена карточек, снижение цен на основные продукты и денежная реформа. Как это ужаснуло Пришвина. Да, пишет он, простолюдины наелись дешёвого хлеба и сахара и даже поздоровели, но ему-то гонорары срезали! Вот в чём кошмар! Чтобы накормить  «пролетариев», его, великого писателя, ограбили.  Всю войну люди досыта не ели. А в 1946 был голод.  Но это волновало его куда меньше, чем урезанные его личные прибыли. И сегодня то же самое.

В этой не то что даже похожести, а прямо идентичности что-то есть…  ну, я и думаю. Пока ничего не придумала. Видать, ума не хватает.

[rain]

Ursa сказал(а) 16 часов назад:

Антресолька.

Размышления после визита к стоматологу.

  Скрыть контент

Боль – это ничего. Особенно с тройной анестезией. А докторша  хорошая, опытная, и давно мы с ней знакомы, так что она без вопросов вкалывает мне тройную дозу и спрашивает, не хочу ли я нашатырного спиртику понюхать? Нет, не хочу. Боль – она в конце концов проходит. Но унизителен страх, внутренняя суета, плаксивость, жалость к себе, обида – на кого, на что?  На всё и всех. Почему им хорошо, а мне плохо? Тьфу. Срамотища.

Мне было так плохо, что я забыла свой номер телефона. Не мобильный, я его никогда и не знала, я же себе не звоню,  а домашний – знакомый мне, как собственное имя. Ну, почти. Это было впервые в жизни. И по своей окаянной привычке хомо скрибенса я и ужасалась, и наблюдала за собой со стороны – вот как это, оказывается, бывает.

Нет, это не то, что случается со всеми – забыл слово, ну вот же, на языке вертится.  Я их вижу – эти слова, они затерялись в ворохе других, похожих, или скрыты туманом, как бы размазаны, но я вижу их размер, форму, слышу мелодию. Разбираю ворох, ага, вот ты где! А ещё есть способ – наскочить из-за угла. Как бы отвернуться от этого слова, забыть, но видеть предмет или ситуацию, которое оно обозначает,  и вдруг выпрыгнуть  из-за угла и схватить его. Очень помогает при переводах.

Но тут было просто пустое место. Белое пятно. А сколько ещё таких белых пятен, о которых я не знаю?

- Ааа! – завыл внутренний голос. – Что, допрыгалась?! Склероз! Альцгеймер! А я говорил, курить надо меньше, жрать надо меньше, на улицу хоть раз в день выходить. Ты когда в последний раз на улице была?

- Сегодня, - машинально ответила я и свернула губы трубочкой, чтобы свистнуть. Говорят, один из первых симптомов инсульта…  ТА-та-ТА-ТА-та… девять-пять-девять…  музыка моего дома. И вспыхнуло у меня за спиной, я оглянулась – домашний номер светился в белом пятне.

И я сказала номер, а докторша дала мне все свои телефоны, потому что раневая поверхность большая, так что – сразу же, немедленно, в любое время…

Одиннадцать лет назад в том же кресле та же докторша ставила мне мост, который сегодня с таким трудом и скрежетом пилила и отдирала. А перед этим, конечно, удаляла совсем негодные зубы. Хорошо так удаляла, ловко, даже странно –  она невысокая, худенькая, руки маленькие. Я сидела, вжавшись в кресло, зажмурившись до слёз и суча ногами. И судорожно молилась. Господи, помоги, Господи, спаси. Да и сбрендила, как говаривал Фёдор Михайлович. Скокетничала. А впрочем, на всё воля Твоя. Значит, такая я сильномогучая, что, ежели Господу угодно испытать меня страданием, то я это страдание приму. Даже с радостью.  Ага.  Ведь это гордыня. И зуб «не пошёл». Уж она его и шатала, и крутила, и поддевала. Не идёт.  И кивнула медсестре:

- Маша, долото и молоток.

Это только у меня слова «долото и молоток» вызывают отчаяние? А ещё есть такие слова – ревизия раны и зонд. Тоже нехорошие. Тут до меня дошло. И я взвыла всем телом и всей душой – Господи, помоги, помилуй, спаси, мне страшно, мне больно!

- А впрочем… Попробую ещё раз, - и хрусь! – вынула вредный зуб.

Вот тогда я поняла. С Господом нельзя кокетничать. Нельзя изображать из себя более сильного, чем ты есть. Но и прибедняться нельзя, изображать более слабого. Нельзя просить больше, чем надо, про запас. Врать нельзя. Я ведь ещё много могу вытерпеть, конечно, не то, что раньше, но всё же… Я не знаю предела своих сил, но, когда подхожу к границе, то чувствую её – смутно, как забытое слово.  

Не брать на себя лишнего, но и не увиливать от того, что должен. Пока можешь, справляйся сам. А уж когда край пришёл – тогда да, молись и надейся.

Докторша снабдила меня обезболивающим и сказала, что одну таблетку я могу принять прямо сейчас.

- Нет, - сказала  я. – Я лучше дома.

Дома. Сяду на кухне, включу ноутбук, налью кофе, проглочу таблетку. Войду в Усадьбу. А вы здесь, любимые мои. И я здесь.

Спасибо.

 

 

[rain]

Ursa сказал(а) 5 часов назад:

Ещё антресолька. О хороших людях.

  Скрыть контент

Я понимаю, что всё это патока, сюсюканье и необоснованный оптимизм. И достала я всех своим просветлённым взглядом на жизнь…  Но ведь правда – хорошие же люди.

Поздно вечером докторша позвонила, интересовалась, каково мне. Я сказала, что хорошооо.  По сравнению с ранешним. Она извиняющимся тоном объяснила:

- Я давно уже такого отёка не видела.

Это точно. Я тоже не видела. Обычно, когда входишь в её кабинет, она говорит:

- Рассказывайте.

А тут не сказала. Чего рассказывать? Одна половина личности у меня так опухла и растопырилась, что другую уже можно было и в расчёт не принимать. Кроме того эта опухшая половина краснела и пылала тропическим жаром. Закат в прериях.  Докторша даже отшатнулась при виде такой красоты. А опухший закат улыбнулся ей «улыбкою прощальной»…  В  общем, привлекла я её внимание.

Профессионал, конечно, за зарплату работает, как и все. Но ещё он хочет хорошо делать свою работу. А я, покидая её кабинет, не выглядела хорошо сделанной работой. Отёк же сразу не спадёт. И даже завтра ещё не спадёт. Вот она и беспокоилась.  И завтра ещё позвонит. Это трогательно.

 

Дочь потеряла ключи. Ну, то есть ключ от квартиры и «таблетку» от подъезда и калитки. Нехорошо. Нашла она в интернете мастерскую и поехала. Мастер сказал, что ключ у нас уникальный, таких уже много лет не делают.  Правильно. Когда семья моего мужа переехала в эту  квартиру в 1963 году, то замок и ключи к нему уже были. А может, они с самого момента постройки дома. С 1937 года. И замок этот, сказал мастер, сделан в какой--то другой стране. Верно. В СССР он сделан.

Ну, нашёл в своих закромах подходящую заготовку, долго её обтачивал, подпиливал, сделал как можно ближе к оригиналу, отдал и сказал:

- Вы пока не платите, потому что ведь неизвестно, подойдёт ли ключ. А поезжайте домой, проверьте, если подойдёт, тогда деньги привезёте. А если нет, ну, значит, не надо денег.

И да – меня это умилило. Я поглядела на наши алкогольные ресурсы. Мы вообще алкоголь не покупаем (кроме моего мартини), но мужу аспиранты время от времени что-то дарят. Нет, «Мускат» я бы не отдала, мне его на Пленуме подарили, так что – ни-ни. Сама выпью. А вот – херес. И что он такое? Не знаю. Но в детективных романах и сериалах английские аристократы всё время пьют «рюмочку хересу». Не станут же они какую-нибудь чепуху пить? И бутылка красивая, внушающая. Я её поставила в подарочную упаковку и велела дочери отдать мастеру и передать, что его поступок  укрепил мою веру во всё хорошее.

Она так и сделала. И процитировала мои речи, и бутылку подарила. Мастер сказал:

- Ну… это… конечно… не всё же за деньги.

А бутылку достал, посмотрел и констатировал:

- От души.

Не знаю, как он догадался, но, в самом деле – это было от души.

А ключи потом нашлись. Когда у человека много всяких польт, курточек и странных балахончиков с непонятными названиями (например, худи. «Сюда худи,  туда не худи»), то ключи всегда найдут, в каком кармане спрятаться и затихнуть, наблюдая отчаянные поиски и слушая горестные вопли хозяев.

 

Всё, всё, больше не буду. Займусь переводами.

 

 

 

 

[rain]

Ursa сказал(а) В 26.12.2020 в 08:00:

Я вот что думаю.

  Скрыть контент

Я, как всегда, к шапочному разбору. На прошлой ветке зашёл разговор о том, чего человеку не хватало при советской власти. Да, можно было не давиться в очередях, не унижаться блатом (как будто этот блат прямо бегал за тобой и умолял оскоромиться! Его ещё найти надо было, уговорить,  так сказать, заслужить), обходиться тем, что есть. Да ведь не без всего можно обойтись.

Мой деревенский дедушка любил лошадей. Не каких-то чистокровных красавцев, которых он, чай, и не видал никогда, а смирных невидных крестьянских лошадок. Я уже рассказывала, что он за этих лошадок под суд попал и был приговорён к двум годам ссылки. Правда, сослали его в соседнюю деревню, так что он честно там два года прожил, приходя домой по выходным помыться и взять чистое бельё. А преступление его было такое – он в голодный год послевоенный, когда лошади помирали от бескормицы, мешок овса им насыпал. Ну, и судили за растрату семенного фонда.  Поскольку  он был инвалид войны, обошлось по минимуму.

Так вот, не было у него одного лёгкого, да и уцелевшее было повреждено осколками, так что был он официальный инвалид и в колхозе не работал. Но целые дни проводил на конном дворе – как раз наискосок от нашей избы. Там, на «вышке», то есть на втором этаже, на лавках за дощатым столом сидели мужики, играли в карты, курили махорку, закручивая её в газетные обрывки. Сизый горький  дым столбом стоял. Ему, небось, это было вредно. Но он сидел тихонько в углу, чинил лошадиную сбрую, вожжи всякие, хомуты. Бабушка посылала меня звать его обедать. Поэтому я помню его плоские пальцы с голубыми ногтями, которыми он привычно держал огромную «цыганскую» иглу и, казалось, без всякого усилия продёргивал её сквозь  какой-нибудь  чересседельник. Зато ему иногда давали лошадь – сено привезти, или, например, за вениками.   Нечасто. Но он часто и не просил.

Какое это было счастье! Он верхом не садился, он вёл лошадку под уздцы, медленно, чтобы все видели – он лошадь ведёт.  Широко открывал для неё ворота, убирал  подворотню, чтобы, не дай Бог, не споткнулась. Телега и вся упряжь  были у него свои. Запрягши лошадь, садился по-крестьянски – одну ногу поджав под себя, а другую опустив вниз. Никогда  у него не было ни кнута, ни даже веточки. И не погонял. Даже вожжами не дёргал. А так – чмокнет тихонько, лошадь и пошла.

Вернувшись, первым делом поил, кормил, чистил. И всегда так подгадывал, что уж поздно лошадку на конный двор вести, пущай у нас остаётся.  И выходил ночью посмотреть на неё, послушать…

Разве ему лошадь только для работы нужна была? Конечно, помощь от неё большая. Но в том ли дело?  Двор с лошадью – крестьянский двор. И мужик в нём хозяин. И жизнь другая – смысл у неё появляется. И красота. Если бы у него была лошадь, может, он и пожил бы подольше. Но нельзя было. И то – с коровой- то мучение. Дадут покос, не дадут. Да скосить, да ворошить,  да метать, да привезти.  И всё урывкой – до работы колхозной или после. А лошадь сеном не обойдётся, ей овёс надобен. Что ж,  вместо картошки овёс сеять? Опять же – дозволь им лошадей, так они в колхозе вовсе перестанут работать. Нет, чего уж. Но жаль.

Деревенские  мальчишки моего поколения, конечно, умели ездить на лошади. То есть они и не понимали – как это не уметь.  Прямо скажем, не аристократическая была посадка,  да ещё без седла, скорчится,  как кот на заборе, локти болтаются, пятками  елозит. Но чтобы упасть – это нет.  Прямо как Александр Сергеевич, который «упал на льду не с лошади, а с лошадью: большая разница для моего наезднического самолюбия» (из письма Вяземскому). Но так (по-достоевски, когда русский мальчик  прямо с лошадкой и рождается) они лошадей уже не любили.  Они любили руль и колёса.   И велосипед, и мотоцикл – просто сел и поехал. Да что,  трактор, грузовик, комбайн (отцы-то почти у всех механизаторы) – как только ноги до педалей доставать стали.  О машине никто не мечтал. Это где-то там, в городе, да и то не всякому. Но мотоцикл! С коляской! И дело не в деньгах. А надо было очередь выстоять (в которую не всякого возьмут, да и тянется она годами).  Но зато уж, если повезло – о, это было счастье. Это была гордость.  Это была свобода. Сел и поехал. И сколько ж туда народу умещалось. В коляску трое. Да на заднее сиденье двое. Да впереди на бак ещё ребёнка усадят. И вся деревня смотрит – ишь, на покос поехали. За один день всё смахнут. Или по грибы – ну всё соберут, нам не оставят. А у них только волосы развеваются. И отец семейства с суровым обветренным лицом.

Да кабы каждому по мотоциклу. А если бы машину. Ну, самую простую ну, «ведро с гайками». Ведь и чинили бы, и улучшали бы, и запчасти сами бы делали. И валялись бы мужики под своими (своими!) машинами. И пить бы бросили.  Ну, может, не все. Но большинство – точно. Эдак по пьяне разбить фару или крыло покорёжить – да он был ревмя ревел, свои синяки так не болели бы, как царапина на машине.

А пили страшно. Погибала деревня. И женщины уже пили, и дети. Последний раз я была в своей деревне, когда уже во ВГИКе училась. Помню,  октябрьские праздники да ещё кровь сдала,  вот и съездила. Автобус идёт, а  вдоль дороги – неубранные хлеба под снегом полегли. Спросила у тётки, что ж так, а она равнодушно махнула рукой:

- Дак пропировали.

А ведь крестьяне, с дедов-прадедов крестьяне.

Разве они голодали или голые-босые ходили? Нет, конечно, но…

Уж как тяжела жизнь деревенской бабы, которая и в совхозе работает, и у себя в огороде, и по дому, а всё-таки – у каждой под окном палисадник с цветами, да и на подоконниках «сады».

Какая-то прохожая женщина занесла в нашу деревню эту моду – на оборотной стороне больших клеёнок  красками (вот не помню эту механику, что-то мне про клей объясняли, то ли клеевые краски, то ли клеем обводили контуры, а потом заливали краской, врать не буду, не помню) рисовали картины и вешали на стену. Называлось это – «ковры». И у Старухи тоже был такой «ковёр». Идеально круглое озеро. На озере лебеди. Из куста смотрит олень. Но, знаете, это не был китч. Это было красиво -  такой простодушной  примитивной красотой. Ну да, потому что человеку нужна красота.

Какие кружева вязали деревенские бабы из самых простых белых ниток! Как вышивали!  И тут были свои таланты. Кто по рисунку вышивал, кто по канве, но у меня была подруга, которая ничего заранее не размечала, а просто видела на белом полотне – и по этому своему видению вышивала волшебные цветы, птиц, травы. Только редко им приходилось вышивать. Мулине! Мечта недостижимая. Ездили в Свердловск, выстаивали жуткие очереди, подольщались к продавщицам, переплачивали сверху,  доставали у спекулянтов из-под полы…

Почему нельзя было привезти в деревенский магазин (именно в деревенский!)  мулине, разноцветную шерсть, шитьё, ткани, пяльца, да бисер, наконец, стекляшки эти копеечные!  Всё то, чего сегодня полно в магазинах для рукоделия. Какое было бы счастье для деревенских женщин и девочек! Какие чудеса они сотворили бы! Какую красоту! Но нельзя было. Почему нельзя?

Потому что – если не голодный  и не голый, то и без красоты обойдёшься?

Не обошлось.

А мне всегда не хватало книг. Да, конечно, библиотеки, у знакомых выпрашивала, но не хватало, потому что (я это знала, чувствовала) была установлена граница – это можно, это нельзя. А почему нельзя? Потому что вредное. А мне хотелось самой решать, что плохо, что хорошо, что уродство, а что красота. И я выучила польский.

И да, это было унизительно. В центре Москвы, на улице Горького покупать запрещённые (во всяком  случае  – не рекомендованные)  книги. Недорого и совершенно законно. Вот почему полякам можно, а нам нельзя? Мы глупее? Насколько глупее?

И я прочитала, наконец, Чандлера и «Унесённых ветром», и даже «Тропик рака». Заодно и «Мастера и Маргариту»,  по-русски эту книгу было не достать.

Как раз из-за колбасы в деревне не страдали. И вообще, деревня (во всяком случае, те поколения, которые я знаю и помню) за разносолами не гналась – не привычные. Картошка есть – не пропадём.  И одежды хорошей, конечно, хотелось, особенно молодым, но не так, чтобы волком выть – как некоторые городские по джинсам. Но душа…

Неужели никому никогда не пришло в голову, что душа так называемого  простого человека  гораздо больше тоскует по красоте, чем душа образованного столичного умника…

Мысли какие-то дурацкие...

Извините.

 

 

[rain]

Ursa сказал(а) 55 минут назад:

Воспитание кота.

Наш ссКот появился у нас в возрасте двух месяцев. Я его воспринимала не как младенца, а как подростка, вредного и капризного. Предполагалось, что к лотку он приучен, но то ли переезд его огорчил, то ли он решил проверить границы своей свободы, но лужи он принялся оставлять в разных местах, только не в лотке.  Воспитывала я его так:   обнаружив лужу (и не рассуждая, как давно она возникла), я брала его подмышки и несла к месту преступления, возглашая громко и протяжно, как бирюч:

- Винова-атого несут! Винова-атого несут!

Потыкав носом в лужу, я относила его в лоток и некоторое время удерживала там, объясняя, что вот эти дела надо делать здесь. Здесь!

И он довольно быстро уразумел.  Я же, обнаружив его в лотке, так же громко и протяжно воспевала его ум и доброе сердце, чтобы закрепить хорошее поведение.

На этом воспитание закончилось.  Больше я ничего не добилась.

Он был противник курения. А потому по ночам он укладывал пачку  сигарет в свою миску с водой.  Зажигалки сбрасывал со стола и загонял под холодильник. 

Выходил ночью из шкафа, сверкая очами.  Напрыгивал на меня из угла  именно в тот момент, когда руки у меня были заняты чем-нибудь тяжёлым.

Был обидчив и мстителен. Обида его выражалась в том, что он откладывал кучку в ванной перед раковиной. Особо горькая обида выражалась в том, что он эту кучку прикрывал ковриком. Однажды муж утром, торопясь, поехал на этом коврике и чуть не вылетел в окно.

ссКот  не понимал, зачем люди снимают шкуру и лезут в воду. Считал это  опасной глупостью  и, лёжа на стиральной машине, укоризненно качал башкой. Однажды, когда муж принимал душ, ссКот не выдержал, бесшумно вскочил на край ванной и потрогал мягкой лапкой… эээ, ну, куда дотянулся… пониже спины. Мне и в голову не приходило, что мой большой и важный муж может так визжать.  Я в ужасе ломанулась в ванную, дверь распахнулась, и навстречу мне вылетел шипящий мокрый ком, чуть не сбив меня с ног.

В ту же ночь он терпеливо сидел у моей кровати, и, когда я, наконец, повернулась на нужный бок, засветил мне в глаз маленьким колючим кулачком.   Почему он решил, что это я виновата? А потому что – загадочна кошачья логика.

Кота нельзя воспитать совсем. Можно объяснить – вот этого нельзя делать никогда. Никогда! Ни в коем случае! Он не будет. Но если – этого делать нельзя, но если сделаешь, то будут орать, накажут, но простят, то  он это обязательно сделает…

Потому что свобода кота – величина постоянная, если где-то её умалили, то в другом месте она непременно должна  увеличиться, чтобы сохранять кошачье душевное равновесие.

 

 

[Муся]

 Ursa

Опубликовано 28 июля, 2023

 

Антресольками я называю случАи из своей жизни, которые иногда выкладываю в Гостиной. Название сие произошло от первой из этих бытовых зарисовок - как мы с мужем разбирали антресоли и что там нашли.

Я несколько дней провела в больнице и решила поделиться впечатлениями. Так что не обессудьте, ежели покажется неинтересно.

 

Антресолька - 1

 

В палату заглянула румяная медсестра и пропела с интонацией коробейника.

- Спазмолитииик!  Папаверииин! Комууу?

Именно в этот момент я решила записывать всякие забавные обстоятельства моего пребывания в больнице.

И вот записываю.

 

 

Левая ножка

 

Вообще-то это правильно. Сердечнососудистые заболевания, они в статистике на первом месте. Поэтому  врач скорой помощи в первую очередь делает  кардиограмму, даже если его вызвали по поводу чирья на заднице.  У  него все эти провода и прищепки в специальном чемоданчике.  

И вот, значит, у меня взбунтовался жёлчный пузырь, я стенаю и взвываю, а врач скорой спрашивает, не было ли у меня блокады левой ножки. Я, конечно, удивилась такому пушкинскому стилю, но да, говорю, была небольшая травма левой ноги (свою же ногу называть ножкой – это всё равно, что говорить «я кушаю», правда же?), обернувшаяся долго и трудно заживавшей ранкой. Но блокады никакой не было.

Он даже засмеялся. Оказывается, это такая штука в ЭКГ. Шибко подозрительная в смысле инфаркта. И укол сделал, и врача из поликлиники вызвал. Хороший человек, но с него есть пошла левая ножка.

Пришёл врач из поликлиники, пощупал, расспросил и сказал, что дело плохо, надо госпитализировать, написал направление с пометкой «болевой синдром не купируется». А он и не купировался. Вызвал   скорую и ушёл.

Дочь собрала мне узел (вообще-то сумку, но я тут прочитала объявление, что «Одежда выдаётся в узельной», и поняла, что должен быть узел) и мы пошли в прихожую, оделись, обулись и стлали ждать. Наготове.

Скорая приехала и велела мне вернуться, раздеться и  подвергнуться ЭКГ. Прядок такой. И опять левая ножка. 

Пригорюнились скорые помощники, стали начальству звонить, что-де левая ножка, а с другой стороны синдром не купируется, надо бы в хирургию и тово-с. Но времена такие настали, что хирург супротив кардиолога -  что плотник супротив столяра. Сила солому ломит, повезли меня в кардиореанимацию.

 

Русская реанимация

 

Меня увезли, а дочь осталась  ждать в приёмном покое, и медицинская дама в окошке говорила ей тем проникновенным и в то же время властным голосом, каким говорят только медицинские работники,  истолковывающие простецам правила медучреждения.

- Вы ждите, ждите, сейчас одежду привезут. Они ведь там, в реанимации, голенькие лежат.

Впоследствии дочь мне это пересказала, и мне очень понравилось.  Голенькие и неподвижные. Каждый в своей позе. Вид сверху. Иероглифы Судьбы.

Как там, в опере,  поётся? Сними с меня последнюю тряпицу? Сняли. На крестик покусились.  Я не далась, отбилась.

Да ладно врать-то, отбилась. Стали бы силой сымать,  что бы я сделала? Синдром до того уж не купировался, что я не токмо стоять не могла, я и лежала – то плохо. Пришла жена росту велия,  виду грозного, ликом  Елизавета Петровна, гласом Екатерина Великая, и молвила:

- Я крестики не запрещаю!

Впоследствии я убедилась, что крестики не только не запрещены, но даже вошли в официальную инструкцию. При подготовке меня к рентгену среди прочих указаний, как лежать, как дышать, куда руки класть, было сказано: «Крестик – на подбородок!».

В реанимации положили тебя на место – и лежи, уж не тронут, всё к тебе возить станут. Мне эти  штуки виделись динозаврами. Он сначала спит, ноги поджал, шею свернул, голову под себя упрятал. Везут -  вроде сундука. Поставят, тело распрямят, потом шею вверх потянут, а потом уж голову (у которого круглую, у которого квадратную или продолговатую) будут к человеку прикладывать. На спине (или на заду) у динозавра засветится умное место, которое правду скажет. Мне в итоге сказало.

И вот что интересно. В реанимации (и в больнице вообще) много женщин. И не для того, чтобы, как сейчас на Западе, демонстрировать гендерное равенство, а просто потому, что они хорошие специалисты и на своём месте. В одном только реанимация нарушала гендерное равенство. Медсестёр в ей не было, а были  медбратья.

Оно понятно – пациенты все сплошь лежачие, их поднимать да ворочать – сила нужна и ухватка не женская..

Но  какие медбратья! Умные, ловкие, старательные, внимательные. И симпатичные. Один - так вовсе… брюнет латинского типа. Тут у него, как говорят поляки «zabòjczy wąsik», то есть убийственные усики, тут – раньше это назвалось «модельная стрижка», сейчас не знаю, как называется, волосок к волоску, завиток к завитку. Униформа у них бордовая. И он в этих штанишках в обтяжку цвета старого красного вина… в моём-то полубреду – прямо Фредди  Меркьюри. Всё мне казалась, каак запляшет, каак запоёт!

Но он не пел и не плясал, а занимался своей работой, делал уколы, ставил капельницы, объяснял  пациенту своим негромким бархатным голосом, каково его состояние, что с ним делают сейчас и что намерены делать дальше. Если, конечно, пациент был в сознании.

У меня напротив была дама 84 лет, наискосок -  85 (кстати, возраст указывают только в реанимации, в палатах вроде как стесняются). Вот он ими и занимался. И мне, даже в моём полубреду и тоске, было приятно,  что такие славные мальчики идут в нашу медицину. И где их только берут? Впоследствии оказалось, что их берут в мединституте и что они – практиканты. Но всё равно хорошо… Даже если не все они останутся в профессии или уйдут в платную медицину, все-таки надежда есть  - и лжёт детским лепетом своим… Ах, да, Егор его звали.

А  откуда, собственно,  провокационный заголовок этой главки? Оттуда, что размышляя  о  гендерных и возрастных  дискриминациях (мнимых и существующих, у нас и у них), я обратила внимание,  что реанимация-то – русская. Ну, как русская. При  том блистательном разнообразии лиц, характеров, голосов, кое там царило, чай, можно было найти и русского татарина, и русского  грузина, и русского корейца, в общем,  конные финомонголокацапы  во всей красе, объединённые русским языком как родным и великим.

В палатах соотношение было иное.

Всё же, если здраво рассудить, то дискриминации тут нету. Реанимация  – она и есть реанимация, бывает, что каждая  секунда на счету. Поэтому персоналу нужен единый язык. На уровне родного.

 

Хирург

 

Дама справа была совсем молоденькая – 57 лет. Она проснулась, и мы с ней разговорились. Ей надо было срочно выписываться. Потому что дома у неё собачка. А на работе – генеральный. Который требует отчёт. Немедленно. И она жалеет, что вызвала скорую. Но плохо было. Ой, как плохо.

Я в кратких,  но сильных  выражениях описала, кто он есть, её генеральный, и в котором кругу Ада за ним забронировано  тёплое ВИП-местечко.

Она возразила, что он хороший, просто предан работе. Это же итоговый доклад!

- А других сотрудников нету?

- Есть! Я ему говорю, пусть девочки сделают. А он говорит, девочки ничего не знают, только вы сделаете правильно.

- А если… - я старалась выразиться помягче, чтобы не обидеть и не напугать её. – Если вас, к примеру, в данный момент…

- Ну да! – радостно закричала она. -  Да! Я ему говорю, а если я умерла? А он говорит, вы не умрёте!  

Мне захотелось собрать все свои силы и доползти до её кровати. Чтобы ткнуть в неё пальцем. Чтобы убедиться, что она реальная. А не классический призрак кардиореанимации. Потому что это же не то что в сценарии, это в блоге писать было бы неприлично. До того пошлый, ходульный, затасканный персонаж – генеральный, до смерти замучивающий  сотрудников.

Но вот же она. Со своей короткой стрижкой,  испуганными глазами и робким мужеством.

Я истощила бы все свои ругательства и весь яд, но тут настало утро, и пошёл обход. Во главе с суровой начальницей реанимации.

Пожилые дамы были определены быстро – кому в какое отделение. О молодой же начальнице было кратко доложено, в каком состоянии поступила, каким образом из него выведена, результаты анализов и исследований, план лечения.

Начальница кивала. И тут верная оруженосица Генерального пискнула:

- Мне бы выписаться… срочно…

- Што? – змейкой прошелестела начальница и задохнулась от ярости.

Все окаменели. Включая меня. Хотя, казалось бы, мне-то что. Но я даже с головой укрылась одеялком и подглядывала в щёлку.

Начальница выдохнула и заговорила. Она отнюдь не кричала и не ругалась,  но всего лишь силой своей харизмы и масштабом своего гнева заполняла всю реанимацию. Да надо бы узнать, не случилось ли на ту пору грозы над Москвою?

- Вы как сюда попали? – с ядовитейшей любезностью осведомилась она.

- Я… меня привезли… - доверчиво залепетала верная оруженосица, не чуя над собой грозы.

- На скорой?

- На скорой.

- Вы, значит, скорую вызвали?

- Да.

- А зачем?

- Мне плохо было.

- Очень?

- Да, очень.

- А теперь хорошо?

- Теперь лучше.

- Вот. Вас спасли, вам сделали анализы, поставили диагноз, определили стратегию лечения. А что вы? Вы плюнули на нашу работу, вы растоптали нашу работу! Уходит она! Да вы знаете, что, если вы сейчас уйдёте, то вы не будете иметь права никогда вызывать скорую?! Да вы знаете, что я!...

И  так далее.

Фурии и эриннии  ледяными своими крыльями резали воздух. Грозовой озон электризовал власы присутствующих.

Ха, подумала я. Хана тебе, Генеральный. Тут свои Генеральные есть.

Сопротивление оруженосицы было сломлено, судьба её определилась, и – от греха подальше – её увлекли в соответствующее отделение.

Я  в идеальные  и в навсегдашние хэппи-энды не верю, скорее всего, Генеральный разыскал-таки оруженосицу и выманил её из охранного круга белых халатов на работу.  Но  надеюсь,  что подлечить её всё-таки успели.

 

Со мной было как раз наоборот. Меня следовало выписать, а я хотела операцию.

Гарпия превратилась в горлинку.

- Мы вас выписываем под наблюдение участкового кардиолога - проворковала она.

- Но у меня холецистит.

- Вы поступили с подозрением на инфаркт.

- А болит вот здесь! – гнула я свою линию. – Вы меня выпишете, а через пару дней я по скорой попаду в эту же или другую больницу. Зачем? Все исследования сделаны, всё готово. Отправляйте меня на операцию.

С её невероятной быстротой соображения она учуяла, что я обвиняю её в растрате госсредств, и прикрылась одним неуловимым движением гарды.

- Вы нас не шантажируйте! Все результаты анализов пойдут в вашу поликлинику и пригодится для вашего лечения.

- Я не шантажирую! – ужаснулась я, - Как можно. Я прошу жалостным голосом.

Это ей очень не понравилось. Я оказалась лицедеем, легко перескакивающим из типа лицемерного сутяги в тип плачущей пенсионерки. Не опасен, но  нервы помотать может. И выставить дураком перед подчинёнными.

- Мы не направим на операцию человека с инфарктом. И никто бы не отправил. Всё.

Гарпия щёлкнула клювом. Ух ты. То было не оправдавшееся подозрение, а то вдруг целый инфаркт.   Я  повесила буйну головушку. Сила солому ломит.

 

Обход вышел. Вошёл жгучий брюнет и сел на стул у моей кровати. Он был лыс и седоват, но всё равно он был Жгучий Брюнет. Лениво-насмешливым взглядом выпуклых глаз, короткопалыми маленькими руками с чёрными волосками на внешней стороне пальцев. И вообще…

Не говоря худого слова он принялся мять мой живот, склонив голову набок и весь как бы уйдя именно в свои пальцы и прислушиваясь к ним.

- Да, - сказал он, - желчнокаменная болезнь.  Что делать будете?

- Да я-то хочу операцию! Они не велят.

- Почему?

- Говорят, блокада левой ножки.

Он засмеялся своим борцовским плечом. То есть он так повёл плечом, что стало ясно, что ему смешно.

- Нет там никакой левой ножки, - и он добавил цепочку специальных терминов, которые я, конечно, не поняла и потому повторить не могу, но сообразила, что одно из исследований показало-таки картину под нужным ракурсом.

- Я вас забираю в хирургию. Я за вами пришлю,  скажете – во вторую палату. Доктор велел.

- Кто  вы?! – вскричала я. (Имя, благородный рыцарь, скажите ваше имя!).

- Хирург.

И снова повёл борцовским плечом. Смешные вы тут в реанимации, ей-богу…

[Муся]

Антресолька -2

 

Кучера госпитальные

 

За мной пришли. Длинный, тощий, с саркастической усмешкой русского кучера – единственный русский водитель каталки, которого мне удалось увидеть в больнице. С ним медицинская дама для переноски моей истории болезни.

Здешние шлёпанцы у меня отняли, но решили, что везти босиком всё-таки неприлично, нечего реанимацию срамить, надели на каждую ногу по две бахилы. Я подумала – как в сказке:  «не босая и не обутая».   Затем на меня надели здешнюю нешитую хламидку, перед и зад отдельно и с завязочками, завязочки (уж какие были, потому что их был некомплект) завязали, хламидка на мне держалась, хотя дыры сплошь,  и на плечах, и на боках. Ага, подумала я, сказка продолжается:  «не голая и не одетая».

На креслице положили одеяло в пододеяльнике, посадили меня и покатили. Возница и медицинская дама спорили, идёт дождь или нет. По пути все медицинские работники включались в их дискуссию, и каждый высказывал свои предположения. Вышли мы на улицу, и водитель кресла сказал:

- Говорил же, врут! Солнышко!

- Накрапывает, - возразила дама.

- Да что там, две капли!

И тут пошёл настоящий дождь.

Водитель кресла поднял все углы одеяла и завязал у меня на макушке. Коленки я подтянула, но ноги в бахилах были открыты всем непогодам.

Мы побежали быстро. Потом ещё быстрее. На поворотах меня мотало в моём толстом коконе.

Мы ворвались в хирургический корпус, и я вылупилась из кокона.

Нас не ждали. Свободных мест в палате не было. Я приуныла. Возница вскипел.

- Я – реанимационный! Я там каждую минуту нужен! Меня задерживать нельзя! Берите свою больную и отпускайте меня!

Несмотря на моё шаткое положение, мне ужасно понравилось это «Я – реанимационный!». Любит человек свою  работу, гордится ею. Хорошо же?

Но гордый человек хотел меня сдать с рук на руки по-реаниматорски, то есть «голенькой».

- Наше отдайте!

Одеяло, значит, и хламидку с завязочками.

Пришла суровая медсестра, подавила кучерский бунт, прикрыла меня своим большим телом от досужих  взглядов…. Да какие досужие взгляды в хирургическом отделении, там каждый смотрит в свою болячку. Нарядила меня в здешнюю рубашку, нормальную, шитую, и шлёпанцы.

А реанимационный поскакал домой крупной рысью, возница и экипаж в одном лице, медицинской кентавр.

 

Все нижние чины – мигранты. Все восточные. Или южные? Санитарки, уборщицы, водители каталок и кресел. Полагаю, судомойки, дворники и прочие, коих не видела, но догадываюсь.

По-русски говорят плохо, некоторые очень плохо. Дожидаясь у кабинета УЗИ, я стала свидетельницей диалога пациентки и уборщицы.

Уборщицы возят огромные телеги, где собраны их орудия труда, всякие швабры, вёдра, тряпки и прочее. Пожилая пациентка, выйдя из палаты, пыталась поставить на телегу пустую тарелку из-под каши.

- Нет, - говорила уборщица.

- Нельзя? -  удивлялась маленькая круглая старушка, из тех, что любят полежать в больнице.

- Низя, - кивала уборщица. – Там, - и указывала в дальний конец коридора.

- Так далеко? – удивлялась старушка.

- Ой, даликоо, - выдохнула уборщица с тоской, видно вспомнив что-то своё. А, может, просто слово понравилось.

Я пожалела и ту, и другую, объяснив старушке, что никуда с тарелкой бегать не надо, придут и заберут. А уборщица поволокла свою телегу в другое место от греха подальше.

И зарплатки у них небольшие. Как они выживают? А вот так.

Маленькая, худенькая санитарка, приписанная к нашей палате (не первый год в Москве, говорит плохо, понимает всё). Отработала она смену, а я ночью выползла в коридор выгулять свою бессонницу, смотрю – кто это на диванчике укрыт казённой простынкой?  Она то ли скрип двери услышала, то ли взгляд мой почувствовала. Как ванька-встанька мгновенно села с совершенно несонным лицом. Я замахала руками, зашептала, что ничего-ничего, спите дальше. Она меня не слышала. И не видела. Она сидела с закрытыми глазами. И спала. Но всякий раз, как я проходила мимо, она бодро садилась с бдительным лицом.

Вот так – дневная смена, ночная, а потом опять дневная.

 

А каталки – это серьёзная проблема и невидимые миру слёзы. Дочь ещё в первый день в ожидании одежды увидела несчастного молодого врача, которого (видимо, как самого молодого) послали за каталкой. И вот он метался в отчаянии, представляя, как там, откуда его послали, сердятся и нетерпеливо топочут ножками, а здесь каталки нет, отъехала и будет тогда, когда будет. Горестное положение человека, от которого ничего не зависит и который между тем во всём виноват. Наконец, каталка прибыла, и он пошёл вперёд, указывая ей путь, гордый и геройский.

Впоследствии я узнала от медсестры, что каталки и кресла есть, мало водителей (возчиков? кучеров?), на отделение полагается по одному, а тяжёлых больных (особенно в хирургии) много. Приходится ждать.

Вот сказали мне, что придут «мальчики с креслом», я и ждала мальчиков. А пришёл пожилой (сильно за 50) восточный человек. Язык, несомненно, тюркский, фонетика мне незнакома (казахский и киргизский я бы узнала). Узбек? Такие печальные удивлённые морщины я видела у старых узбеков. Посадил он меня и повёз. Заботливо положил на колени пелёнку. Во всех этих коридорах, этажах и корпусах он был как дома. Спросил у лифтёрши про её новый смартфон, и она подробно рассказала – и сколько стоит, и чем старый нехорош сделался. Перекинулся словом на своём языке со смуглой санитаркой и даже чем-то рассмешил её.

Гордился ли он этой работой? Не знаю. Но дорожил – безусловно. Он не шёл. Он бежал. Он летел. Ветер свистел у меня в ушах. Вот какой был возница.

Но какая гадость эта ваша гастроскопия! Если кто ещё не испытал её, спешу расстроить и напугать.

Возвели меня по приступочке на каталку, но такую, которая никуда не ездит, а навеки прикована к змее. Про змею я тогда ещё не знала, поэтому доверчиво прилегла на чёрный дерматин и позволила засунуть себе в рот растопырку, которая впоследствии помешала мне откусить змеище голову. Прыснули чем-то горьким, говорят – глотайте. Проглотила. Тут-то они змею сверху и спустили. Громадная, толстая, членистая эдакая, как бы из отдельных звеньев. И началось перетягивание каната. Змея ко мне в рот, в горло и дальше лезет, организм содрогается и пытается её извергнуть. Докторша кричит: «Дышите уголками рта!» Ага, не было там свободного уголка, чтобы дыхнуть, пришлось носом возмущение выражать, горестно крякать. А помощники внезапно сзади наскочили, за голову и плечи держат. Змея в животе тычется во все стороны. Ну, в общем, как говаривал Николай Васильевич, оррёр, оррёр и оррёр. Ну, всё-таки натешилась моими страданиями, обратно поползла, вот уж в горле, вот изо рта вылазит. И тут докторша хвать пелёнку – и ковшичком мне подсунула. Как плюскнет из желудка незнамо чем, я и не ела, не пила, как велели, видно, внутренние слёзы организма. А потом и внешние – слёзы и сопли. И вдруг в животе громадный рыг закрутился. Достоевский писал, что перед приступом эпилепсии человек издаёт такой жуткий  крик, что кажется, что это кричит кто-то другой внутри него. Спасибо, Фёдор Михайлович, предупредили! Акррр, акррр, - сказал кто-то внутри меня. – РРРРРР!!!  Помню, я как-то отстранённо подумала, что приличной женщине невместно такие страшные звуки издавать… И тут всё кончилось. Меня посадили на кушетке, погладили по голове, я всплакнула. И вдруг  водитель кресла, услышав мои вопли, ринулся в лабораторию и даже попытался водрузить кресло на приступочку, чтобы я лишнего шага не сделала. С приступочки его, конечно, прогнали, свели меня под руки и посадили в кресло. Ведь пожалел! Чужого человека пожалел, незнакомую вовсе тётку, значит, я для него была не груз для перевозки, а живая, страдающая личность. Над этим фактом я тоже прослезилась,  утёрлась пелёнкой, завязала её узелком и бросила на приступочку. И как они все четверо закричат:

- Подотчётное! Подотчётное!!

А возница мой громче всех:

- Мне за неё отвечать!!

Схватил, сунул мне за спину и повёз меня на спирометрию.

Я же из-за спины тихонько вытащила, нашла чистый и сухой подотчётный кусочек и ещё по дороге маленько поплакала и посморкалась.

Но быстро утешилась. Вырвавшись на простор, на открытый воздух мой возница показал класс – он закладывал такие виражи, что голова кружилась. Он обгонял всех. А заметив тяжёлую кухонную телегу с баками и кастрюлями, он не только обогнал её, но и лихо подрезал при въезде на пандус. В лифт умудрялся проскочить первым, так что один раз оказалось, что всем придётся выйти и выехать, чтобы выпустить нас. И торжественно вернул меня к моей палате. Туда, откуда мы выехали. Кажется, это называется круиз.

 

На самом деле это было не так уж весело. Я слышала за своей спиной его тяжёлое, прерывистое дыхание, его одышку и хрип. Он был слишком стар для таких гонок.

Почему-то это напомнило мне, как я с восторгом рассказывала дочери про реанимацию, как там всё здорово устроено и какие врачи хорошие, аппаратура и прочее. Дочь слушала-слушала и с иронией спросила:

- Рекомендуешь?

Так вот – не рекомендую.

[Муся]

Антресолька – 3

 

Женщина Востока

 

Я думала назвать её Бабулей, но потом присмотрелась:  какая же она Бабуля? Нет, она Черепаха. Или лучше – Черепашка. С резко выдвинутой нижней челюстью, маленьким курносым носиком, нависшим лбом и пронзительными глазками.

Она появилась внезапно, никого не было на кровати у двери, и вдруг я вхожу в палату, а она лежит там и смотрит. Да как скомандует:

- Рассказывай!

Я слегка оторопела.

- Что рассказывать?

- Как ты тут живёшь?

Ишь, какая, подумала, я. Ответила сухо:

- Хорошо живу, -  легла на свою кровать и прикрылась читалкой. А читала я тогда – по странной филиации идей – «Возмутителя спокойствия» Леонида Соловьёва.

Черепашка перенесла – одну за другой – две тяжелейших полостных операции. Я никак не могла решить, то ли у неё от этого начались провалы в памяти, то ли это был её истинный характер и образ жизни. Она не терпела никаких ограничений. В присутствии врачей она лежала смирно, совершенно неподвижно, уставив в потолок стеклянные глаза. По обе стороны кровати свисали трубки дренажей с мешками (штук шесть, кажется), к катетеру на шее подключена капельница. По самый подбородок укрыта одеялом. Благодать. 

Как только врачи удалялись, она оживала, начинала ворочаться, обрывала трубки, сбрасывала одеяло, выкручивалась из памперса и производила различные сенсации.

К ней каждый день приезжала дочь – молодая Черепашка, чрезвычайно на неё похожая. Мне нравилось, что она говорила со старой Черепашкой без всякого сюсюканья, это был суровый диалог.

- Ты зачем это сделала?!

- Что? – с искренним удивлением спрашивала Черепашка.

- Трубки оборвала, вот что!

- Это дренажёры, что ли? То-то я смотрю… валяются. Вынул, значит, кто-то.

-  Да ты и вынула, ты!

- Я?! – с величайшим изумлением и даже обидой. – Вона! Вали всё на меня!

- А ты не знаешь?

- Я ничё не знаю! – со страстной  убеждённостью восклицала Черепашка. – Я не знаю, где я. Привезли, бросили, никто не ходит, не лечат, не кормят.

(В общем, типичная Коза-Дереза. Бежала через мосточек, ухватила кленовый листочек).

- Да как не кормят! Вот же тарелка стоит! С обеда. Ты почему не ешь? Ты же помрёшь от слабости.

- Помру, - соглашалась Черепашка. – Уморят.

- Так ты ешь! Батя что говорит?

- Батя говорит, -  соглашалась Черепашка.

- Он говорит, что красота и здоровье – где? В тарелке!

- В чьей тарелке? – интересовалась Черепашка.

- Да вот в этой!

- Нет! – убеждённо мотала головой Черепашка.

- Все едят, и ты ешь!

- Дак они не едят! – ябедничала Черепашка, обводя нас вострым взглядом.

Мы прятали глаза. Кормили и в самом деле не очень вкусно…

(Кстати, дочери очень понравилась Черепашка-младшая, она считает её интересным и добрым человеком,  и обиделась, что я не уделила ей заслуженного  места в моих больничных записках. Я было попыталась объяснить, что я по некоторым причинам не слишком обращала на неё внимание, так что и писать нечего, но дочь огорчалась, ну, вот вам немного младшей Черепашки).

 

И вот однажды часа в четыре утра я проснулась от последствий очередных подвигов Черепашки. Они, так сказать, носились в воздухе. Черепашка пообрывала трубки, из них лилось на пол и на постель. Кроме того она вывернулась из памперса, покакала, размазала по всей кровати, а потом сама в  этом старательно повалялась и лежала эдаким индейским вождём в воинственных узорах, подсыхая на ветру.  Я на ту пору была самая ходячая (предоперационная)  в нашей палате, поэтому подошла к Черепашке и сказала, что, если она не против, я схожу за медсестрой.

 - Уж вы образьте меня как-нибудь! – с укором воскликнула Черепашка. – А то что же это такое!

С одной стороны, она привела меня в восторг тем, что помнила старинный глагол обрАзить и даже употребила его в его истинном значении, а с другой стороны, я как-то не представляла себе своего участия в смывании индейских узоров. Поэтому я сообщила медсестре,  сестра послала санитарку, а я осталась сторонним наблюдателем.

Маленькая санитарка, та, что спит на диване за дверью нашей палаты, вошла, увидела, всплеснула руками и вскрикнула:

- Пилят!

Знаете, я на неё нисколько не обиделась. Она имела в виду не Черепашку, а всю ситуацию в целом. Мне кажется, каждый из нас может оказаться в таких обстоятельствах, что только и останется повторить горестный возглас маленькой санитарки.

 

Я ушла в коридор, куда доносились обрывки диалога Черепашки и санитарки.

- Стоят! – отчаянно кричала санитарка. – Ты не стоят, я тебя как мыт?!

- Сяду, - хладнокровно предвещала Черепашка.

- Не сяд! Не мыт будиш!

- Села, - самодовольно констатировала Черепашка.

 

В том конце коридора показалась каталка. В пять часов утра в воскресенье плановых госпитализаций и операций быть не может. Значит, по скорой. Каталка подъехала, я помогла – открыла и придержала дверь. Сонный медбрат был один. Восточная женщина с широкими чёрными бровями и волосами, вытравленными до морковной оранжевости, скользнула по мне  несфокусированными послеоперационными глазами и спросила:

- Вещи где?

Медбрат перевалил её на кровать и умчался досыпать. И тут санитарка меня удивила. Она подошла к Женщине Востока, встала над нею очень близко, вплотную,  и бесстрастно спросила:

- Ты кто – киргиз, узбек?

Та молчала.

- Ты кто - киргиз, узбек? Я – таджик, - по её тону было понятно, что она может задавать этот вопрос в течение нескольких часов всё с той же загадочной интонаций.

- Узбек…

- Ага! – кивнула таджичка, подтвердив самой себе какие-то догадки. И ушла.

 

Вы, наверное, знаете (или не знаете), что таджики сильно не любят узбеков, потому что те, дикие кочевники, отняли у них, лучших в мире градостроителей,  самые-пресамые  таджикские города, Самарканд и Бухару.

В своё время я слышала в Душанбе от таджикской интеллигенции:

- И какая низкая хитрость! Они пишут – Авиценна, сын бухарского народа! Какой бухарский народ? Авиценна – таджик! А кто отдал им наши города? Русские!

Далее рассказывалось о коварных интригах русских и их великой вине перед великим таджикским народом, и, конечно, когда русские на деревьях сидели, у таджиков уже была великая культура – медицина, поэзия, астрономия… И так далее. Как обычно.

 

Женщина Востока проявила недюжинную силу, физическую и духовную. После операции человек несколько часов лежит смирно, боится пошевелиться, только изредка хрипло спрашивает, нельзя ли ему водицы испить.

Она заголосила сразу же.

- Ооо! Холодно, холодно, холодно! Помогите! Одеяло дайте, да? Холодноооо!

Нас в палате было четверо – Эля, милая девочка 22 лет, только что после операции; Черепашка, опутанная «дренажёрами»; внезапно прибывшая на нашу шею  Женщина Востока и я. Две кровати были свободны. Я, кряхтя, встала и пошла к ней. Спросила, чего она хочет.

Она весьма натурально залязгала, застучала зубами.

- Холодно. Одеяло дай, ещё одеяло дай, холодно!

Я пошла на сестринский пост. Медбрат, только что её привёзший, уже спал каменным сном, свернувшись на каталке (никаких спальных мест на посту не было – для порядка).  Я постучала по стойке поста. Он не слышал. Я потрогала его за плечо. Не чувствует. Я принялась раскачивать каталку в стиле «я твой дом труба шатал». Сработало. Он открыл измученные глаза. Я объяснила. Он сказал:

- Нет у меня дополнительных одеял.

Это  была правда. Кабы были у него одеяла, он бы сам в первую очередь укрылся.

- Ей не холодно, это наркоз отходит. Пусть успокоится, расслабится, и ей станет теплее.

Я пошла назад – с нехорошим предчувствием. И точно. Только я, передав слова медбрата, улеглась и закрыла глаза, как она завыла с новой силой. Ой, как она рыдала, причитала, плакала! Она переходила от сдавленных рыданий взрослой женщины к пронзительному писку младенца, а потом к открытому рёву маленькой девочки – с иканием из искривлённого горем рта. Я терпела.

- Оо, помогите, холодно, умираю, ооо, тут совсем людей нет что ли?

Ах ты ж… Это было прямо обвинение, что все мы тут – твари бездушные. Я оказалась душевной тварью, достала из сумки кофту-Габриловича, которую мы с дочерью так называем с тех пор, как я рассказала ей, что Евгений Иосифович  под старость (а молодым мы его и не знали) пиджаков не носил, а носил вязаные растянутые кофты. Я пошла к страдалице, укутала её Габриловичем, насколько хватило, и спросила:

- Теперь тепло?

Глазки её метнулись и застыли, как бы остекленели. Думает. Вот тут я поняла, что имею дело с талантливым манипулятором. Сказать -  холодно,  я, пожалуй, рассержусь, ведь свою вещь отдала, и не стану ей больше прислуживать;  сказать – тепло, потерять козырь. Но у неё в запасе козырей было много, и она умирающим голоском сказала неуверенно:

- Тепло…

- Нет, - парировала я безжалостно, - Вы не могли так быстро согреться, просто вы поверили, что вам стало тепло. Значит, вам и не было холодно.  Расслабьтесь, смотрите на меня. Вдохните глубоко. Ещё раз. Лежите спокойно. Вот так. Постарайтесь заснуть.

Она закрыла глаза и засопела. Никакого толку от моих хитростей  не будет, но она хотя бы перестала считать меня лёгкой добычей.

Тишина. Две минуты. Три. Пять. Надо же…

- Ааа!!! Больно! Умираю! Укол мне!!! Обесболщ! Абищали! -  и уже на ультразвуке, - Иииии!

Опять иду к золотой рыбке, представляя её реакцию… то есть медбрата. Трясу каталку.

- Извините, я понимаю, что вы меня возненавидите, но…

Смотрит конкретными словами: «А не пошла бы ты со своим интеллигентскими выбрыками туда-то и туда-то. Что ешё?».

- Ей больно. Просит укол.

- Через полчаса начнём всем уколы делать. И ей тоже.

И упал. Урвать-таки эти полчасика.

Ну, она и голосила все эти полчаса, как ей плохо. Как болит, а людей вокруг совсем нету. Ну, может, не полчаса. Мне кажется, медбрат услышал и влетел в палату чуть раньше положенного времени. Сорвал с соседней кровати одеяло, швырнул на неё и мстительно подоткнул со всех сторон. Ввёл обезболивающее в катетер на руке и ушёл. Она замолчала. Я решила вздремнуть до завтрака.

А вот и нет.

- Кушать хочу… - начала она тихонько, печально. И заныла на одной ноте, – Кушать хочу, голодная я. Тут что ли не кормят? Больных не кормят? Ой, ой, как плохо, ой, хоть водички дайте…

- Завтрак будет в девять часов, - вдруг отозвалась Эля. Очень вежливо, но в её голосе звучал металл.

 

Что интересно, она никогда не обращалась к кому-то персонально, она выкрикивала свои требования и хотелки просто в пространство, и потому, получая желаемое, могла ни к кому не испытывать благодарности и никому не быть должной. Она толкнула – и отверзлось ей. А мы все тут вовсе не при чём.

После завтрака она стала ныть о вещах, которые у неё отобрали и, видно, никогда не отдадут. Вещи, конечно, были в камере хранения, как у всякого, кто поступил по скорой сразу в операционную. Обычно вещи приносят после обеда, но она так вопила, что ей принесли сразу же. Мешок примерно в человеческий рост, в который она сразу же нырнула, откопала там красные эластичные плавки, коричневый бюстгальтер, чёрные спортивные штаны и буро-зелёную шерстяную кофту с декольте лодочкой. Нарядившись во всё это великолепие, она достала три смартфона и озаботилась их зарядкой. У каждого пациента в изголовье была розетка, но ведь только одна… тогда она подключила остальные смартфоны к розеткам свободных кроватей и на этих кроватях разложила. Вот тут она и обнаружила страсть к захвату территорий и помечиванию оных. Она не только разложила смартфоны, она свалила груду косметики на соседнюю тумбочку, она развешивала пропотевшую одежду и бельё на спинках свободных кроватей.

У неё было устройство, чтобы подключать два смартфона в одну розетку. Поэтому на одной (свободной) кровати лежали два её смартфона, а на другой – один. И она переходила от одного к другому, валилась на кровать на локти и колени и в такой позе разговаривала часами. Поскольку в палате она ходила без штанов, то её красные трусы и заслужили быть упомянутыми, ибо все четверо суток они без устали маячили перед моим утомлённым взором.

Говорила она по-узбекски. Часто повторялись три понятных мне слова:  Москва, апиндис, бисплатн.

Говорила она исключительно по громкой связи, держа смартфон перед собой. Я никак не могла понять, с чего бы это, дочь даже высказала гипотезу, что у неё ухо потеет, поэтому не прикладывает. А вот и нет. Я заметила, что она смотрит на изображение собеседника, и мне в голову пришла странная мысль. Чем далее прогресс, тем ближе он к самому примитивному уровню восприятия. Чтобы понимать голос, отделённый от его носителя, нужно обладать хоть каким-то  абстрактным мышлением. Помню, Старуха после телефонного разговора с одной из моих тёток, сказала: «Ничё не поняла. Слышала только, как она скрикнула «Мама!», а дальше ничё уж, ну, ничё, бур да буль». Чтобы общаться, ей нужно было видеть собеседника. Вот и тут то же самое. Но нам это было утомительно.

Эля, говоря по смартфону, пользовалась наушниками, сама отвечала кратко и почти беззвучно, так что я даже  не знала, что она с кем-то разговаривает. Однажды она, смущённо извиняясь, попросила у меня разрешения поговорить с родителями – в смысле они хотели с ней пообщаться оба сразу по видео. Меня чуть кондратий не хватил.

- Эля! – орала я, - Какие просьбы, какие извинения! Это же родители! Да хоть круглые сутки.

Но они поговорили всего пять минут, потому что больница, потому что больные…

Её бесконечные разговоры мы терпели, человек в чужой стране, только что после операции… Но когда она в два часа ночи стала слушать индийские песни, очень громко… Одна до сих пор звучит у меня в ушах. «Ой, кума-манда-сиди!». Или что-то в этом роде. Пока слушала, мы терпели, но когда стала подпевать, Эля вдруг села на кровати и сказала:

- Мы спать хотим. Выключите звук.

- Звук? Выклюшт? – ужаснулась Женщина Востока.

- Да. Выключите, - без всяких эмоций подтвердила Эля.

Женщина Востока задумалась, всхлипнула… и выключила.

И вот о чём я подумала. Эля была 22-летняя (а выглядящая ещё моложе) красавица, правда, похудевшая и побледневшая от больничных страданий, из хорошей семьи (я видела её родителей), чрезвычайно хорошо воспитанная, тихая, деликатная. Но Женщина Востока её.. гм… не скажу, боялась, но опасалась. А меня – нет. Потому что я воспринимала её как равного мне человека, а Эля… как бы сказать, чтобы не наклепать на Элю. Не то чтобы как не-человека, а просто как культуру настолько чуждую и непонятную, что не следует иметь с ней дела и как можно скорее удалить из своего поля зрения, а лучше – вообще из своей страны. Никакого презрения, никакой агрессии, вообще никаких эмоций. И Женщина Востока это чувствовала. Она вообще гораздо более чувствовала, чем мыслила.

И я вдруг подумала, глядя на неё: «Ах, дружочек, я-то и Габриловичем тебя укрою, и куском поделюсь, а вот, если твои дети вздумают приехать в Россию, то они встретятся с другим поколением… и ой, невесело им будет, ой, невесело!».

Да, у неё были сверх-идеи. Например, лазер. Почему-то она думала, что операцию ей сделали лазером. И в разговорах с родными всё время кричала «ласир-ласир!», только я тогда ещё не понимала, что это значит. Пришёл Хирург с обходом, она ткнула пальцем в свой живот и торжествующе спросила:

- Ласир?!

Не знаю, как он понял, но он понял и пожал плечами:

- Лапароскопия.

Лицо её горестно сморщилось:

- Лапа… ляпа… не ласир?!!

- Нет, не лазер, - и пошёл к Эле.

У неё сделался вид ребёнка, у которого только что отняли любимую игрушку.

- Не ласир!

После обхода она бросила к Эле, тыча пальцем в её живот.

- Тибе – ласир?!

- Лапароскопия, - спокойно ответила Эля.

Наверное, ей казалось, что лазер – это круто, это дорого, это только важным особам делают. Дочь считает, что про лазер она услышала в рекламе косметической хирургии, там много чего лазером делают, и это ей запало в душу.

Вот с тех пор она следила, чтобы её не обидели и чего-нибудь не лишили. Она заглядывала в тарелки, получив от медсестры таблетку, она обходила палату, держа таблетку в двух пальцах, и у каждого спрашивала:

- Тибе такой таблетка?

Но при этом ей хотелось чего-то особенного, дополнительно для себя.

На следующий день она вызвала младшую сестру. Не знаю, откуда у неё в Москве младшая сестра, и была ли это, в самом деле, сестра.

Я слышала её разговор с охранником:

- Я Москва  один,  ничё нету, кушать нету, вещей нету, сестра идёт, несёт, пусти сестра!

Охранник отвечал, что посещение с четырёх часов, а сейчас одиннадцать, пусть подождёт.

- Я Москва один, ничё нету, кушать нету…

Минут через 20 охранник сдался, сказал, что сестра придёт.

Женщина Востока торжествовала.

Пришла молоденькая девушка, они поговорили, и Женщина Востока с ужасом объявила мне:

- Охранник деньги взял, да! Тышшу взял, да!

- Потому что правила нарушил. А в четыре часа прошла бы бесплатно, - безмятежно отозвалась я.

Она долго толковала с сестрой:

- Тёрт (четыре по-узбекски) – бисплатн!

Сестра принесла её кучу мусорной еды. Всякие чипсы, снеки, печенье. На кои она с жадностью набросилась. Заглянул Хирург как раз в тот момент, когда она копалась в мешке с едой,  с отвращением взглянул на этот пир. Она так и застыла, прикрывая снедь своим телом.

- Вам голодать надо.

- Голодать? – не поняла она.

- Да, - он глянул на её круп с хладнокровным интересом учёного, как Пржевальский на лошадь Пржевальского, -  Запасы есть.

 

Никакие наставления, уговоры, крики и даже угрозы на неё не действовали. Она знала – откуда? понятия не имею, просто знала, и всё -  что никто ей ничего не сделает, и что все ей всё должны и обязаны.

На неё ворчали санитарки, на неё орала старшая медсестра, когда обнаружила, что Женщина Востока взяла с соседней кровати подушку.

- Сюда же в любой момент могут человека положить! Зачем подушку утащила?

- Мине нисско… - рассудительно отвечала она. – Я задыхнуся могу… - и закидывала голову назад, убедительно хрипя.

- Так попросила бы, зачем чужое тащить.

- Ай! Бери, бери моё, мне не надь! – вдруг обиженно вскрикивала она и швыряла подушку.

Медсестра в ужасе перехватывала подушку на лету и швыряла обратно.

- Куда?! Она же грязная! Всё же перестилать придётся!

А Женщина Востока усваивала очередную прописную истину – если успел пометить, значит, твоё, не только не отберут, ещё сами отдадут.

Её, кстати, застукали с электронной сигаретой в палате. Но, конечно, не выписали, хотя угрожающие инструкции висят на каждой двери, и даже сигарету не отобрали.

 

Но беда пришла откуда не ждали. Хирург её выписывал. Просто так, ни за что. Она сначала не поверила. Хитренько вопросила на обходе:

- Разве мине на самолёт можно… прям щас?

- Пожалуйста! - радостно откликнулся он и вышел из палаты.

Она не поняла и не поверила, обратилась ко мне:

- Пошалста – это што?

- Это значит – можно.

- Ка-ак мошно?! – и завопила что есть сил. – Дохтур! Эй, ты, дохтур, вернис, сюда давай!

Моя дочь говорит, что хирурги ощущают себя в иерархии настолько высоко, что никогда и ни на кого не обижаются. Он и не обиделся. Вернулся, заглянул в палату:

- Что ещё?

Она заторопилась, стараясь говорить одновременно и жалобно,  и угрожающе:

- Мине больно… не могу… туалет больно… самолёт больно…куда…

- Ничего не понимаю, туалет, самолёт, - ответил он весело. – Завтра выписываю. Всё.

 

И начались потоки горьких жалоб.

- У вас так, да? Человек больно, а его из больнис гонят?

Я старалась объяснить, что это же хирургия, здесь оперируют, как только пациенту становится легче, его выписывают домой, под наблюдение хирурга из поликлиники, который придёт, осмотрит, если надо, перевязку сделает…

Она оживилась.

- Прикажут, да? Прикажут, вращ придёт мине, да?

- Да, конечно. Вы в Москве к какой поликлинике прикреплены?

Она задумалась.

- Мине нет…

- Но вам хоть есть где отдохнуть, полежать? Хотя бы пару дней?

- Диван нету. Пол лежать, -  и решительно тряхнула головой. – Не хочу! Домой хочу! – вдруг лицо её прояснилось. – Самолёт вращ есть?

- Ну… - смешалась я. – Теоретически говоря, может быть…

- Есть! – уверилась она. И возликовала, -   Самолёт вращ есть, будет меня лечить!

 Я не стала выводить её из этого приятного заблуждения, с тем она и покинула больницу на следующий день, не только не чувствуя ни малейшей благодарности, но питая в уязвлённом сердце своём множество горьких обид и предъявляя России и русским множество справедливых претензий…

 

Впрочем, подумала я, не худо бы и в самом деле на каждом самолёте, вылетающем из Москвы в сопредельные страны, нам не чуждые, держать врача или хотя бы опытную медсестру, потому что – сколько на каждом рейсе улетает их, прооперированных, вылеченных, выхоженных в московских больницах бесплатно, безданно-беспошлинно,  а ну как им в пути плохо станет? Ведь мы будем виноваты!

 

Один из наших последних с нею разговоров сильно огорчил меня. Хотя вроде бы такой пустяк.

Она всё ныла, как ей будет тяжело лететь. Я утешала, что зато она вернётся домой, родные обрадуются, станут за ней ухаживать, кормить чем-нибудь вкусным, например, пловом…

- Плов можно? – спросила она

- Можно! Авиценна утверждал, что плов – конечно, правильно приготовленный, - это не только еда, но и лекарство.

Она смотрела тупо и равнодушно.

- Авиценна! Знаменитый врач! Его трактаты знает весь мир! Ой, простите, Авиценной его звали в Европе. По-настоящему он – Ибн-Сина. Ибн-Сина! Он в Бухаре жил. Ведь Бухара в Узбекистане, правда? – уже безнадёжно объясняла я.

- Теперь где живёт? – деловито спросила она.

- Теперь нигде. Это было тысячу лет назад… - промямлила я и заткнулась.

А ведь хотела ещё рассказать, что плов должен  услаждать все пять чувств, и почему плов нельзя есть в одиночку…

Словно тёмная, осклизлая нора распахнулась передо мной.

 

Они отказались от нашей культуры, от нашей литературы, музыки, архитектуры, науки, даже от кириллицы. Да и хрен бы с ним, была бы честь предложена. Но они теряют свою культуру! Это больно.

И вдруг я поняла своих предков, ну, не моих лично, а то давнее поколение, которое затеяло этот великий, прекрасный, безумный и безнадёжный эксперимент. Что большой народ выведет малые народы из родоплеменного строя (или феодализма) сразу в социализм. Школы, институты, музеи, медицину, фабрики, ясли, оперу, дороги, каналы, киностудии и, конечно, кинотеатры – всё и сразу!

Я почувствовала, как они заглянули в эту чёрную осклизлую нору, и сердце их уязвлено стало. И они захотели дать этим малым народам красоту, чистоту, высоту и счастье – немедленно!

А между тем большой народ сам был еле жив – после мировой войны, революции, интервенции, гражданской войны, голода, разрухи, испанки, тифа… Но загорелся  прекрасной идеей… Чем это кончилось, все мы знаем. Но ведь было много хорошего, ведь правда же, было много хорошего?  

Какой ценой? Не хочу я слышать этот вопрос, не хочу отвечать на него. Эксперимент провалился, большой народ дорого заплатил за это поражение, всё было напрасно. Я знаю, знаю, но имена тех, кто отдал свои таланты, свой ум, свои силы, свои жизни этой безнадёжной попытке вывести малые народы на сияющие вершины человеческого духа,  пусть эти имена останутся неприкосновенны, ладно?

 

Ах, да, Шохсанам её звали. И я не питаю к ней никаких дурных чувств. Живи долго и счастливо, Шохсанам.

[Муся]

Антресолька – 4

 

Пилят!

 

И настал день. Вообще-то, сначала настал вечер, когда мне велели вот с этого момента не есть, а с того момента не пить. И каково спится человеку в такую ночь, каждый может вообразить сам. Конечно, операция рутинная, но возраст, лишний вес, сопутствующие заболевания и всякие страхи, даже ничем не обоснованные страхи, просто тревоги человеческие, они ведь сами по себе, на что им обоснования?

В ранешние советские времена первый укол делали ещё в палате, человек становился весел и рассеян, в операционную его привозили уже с туманным взором, он различал лишь большое белое пространство и белые маски на лицах, и слышал лживый голос анестезиолога: «А теперь подышим кислородиком». И только успевал подумать: «Какой же это кислород? Это вовсе даже эфир…»,  как его уже хлопали по щекам и говорили: «Просыпайся».

Теперь не то. Никаких уколов, везут сурово в полном сознании, мир в странном перевёрнутом ракурсе мелькает перед глазами. Эля рассказывала, что её почему-то привезли слишком рано, и она целый час лежала на операционном столе и видела, и слышала, как готовят операционную.

- Но это ужасно! – возмутилась я.

- Ну… неприятно, - вздохнула Эля.

А вы говорите, «снежинки». Ведь это же с ума сойти!

Раньше человек был центр операционной. Теперь меня приткнули где-то сбоку к медицинскому динозавру, уложили на узенькое лежбище, проследили, чтобы голова попала в некую плошечку, обтянутую тканью, ноги пристегнули ремнями,  для рук обнаружились две полочки, на  одной полочке руку выше локтя охватили широким ремнём, на другой спустили сверху бутыль капельницы. В общем, обложили со всех сторон. И не перекрестишься.

Уже потекло горячее по плечу (Эля предупреждала), уже обруч больно сдавил другое плечо, уже я судорожно лепетала слова молитвы немеющим языком…

- Это что?! – возопил анестезиолог.

- Не может быть! – рявкнула операционная сестра.

И все посмотрели на меня, как на врага рода медицинского.

«Это» было моё давление. Верхнее – 230. А про нижнее они как-то не упоминали. Им верхнего хватило.

Стали они звонить Хирургу. А я принялась уговаривать их чем-нибудь сбить. Поставили мне капельницу с магнезий. Здоровую такую бутыль, чуть не литровую.  

От магнезии стало горячо и в руке, и в горле, и даже язык стал горячий и толстый. И я этим толстым языком просила что-нибудь более действенное. А мне было сказано, что действенное – в кардиологии. У них сильнее магнезии ничего нет.

Я извинялась за то, что отнимаю у них время. И предположила, что на страшном Западе с меня, пожалуй, стрясли бы немалые денежки за простой операционной. На что операционная медсестра ехидно ответила:

- На страшном Западе давление измерили бы в палате, а не поднимали бы для этого в операционную

Я уныло признала её правоту. И ведь не возразишь!

В самом деле – формально меня перевели из кардиореанимации. Почему никому не пришло в голову хотя бы раз измерить мне давление?

Ну, да что уж теперь…

- 199, - доложил анестезилог. – Снимаем.

Это значит, меня. С операционного стола.

И сняли.

Как там у Мандельштама?

«Выведут тебя когда-нибудь, Парнок, — со страшным скандалом, позорно выведут — возьмут под руки и фьють — из симфонического зала, из общества ревнителей и любителей последнего слова, из камерного кружка стрекозиной музыки, из салона мадам Переплетник — неизвестно откуда, — но выведут, ославят, осрамят...».

Точнее, вывезли на каталке и вернули по принадлежности, в палату.

Ах, как неприятно было объяснять своё бесславное возвращение соседкам!

Я тут же позвонила дочери и попросила привезти мой старый нетбучек, ни на что уже не годящий, кроме набирания текста. Забыться и успокоиться. Писать, не важно, что, набирать хоть полную чушь и бессмыслицу.

Уже  тогда я решила, что назову эту главку именно тем словом, которое вырвалось у маленькой санитарки-таджички. Ибо лучше не скажешь!

 

Велено было мне регулярно измерять давление. Тонометр был на дальнем посту. Пошла я туда. И что же?!

Вот он передо мной, бумажный лоскуток, выпрошенный на сестринском посту вместе с огрызком простого карандаша.

11.10   134 – 77

 

А?! Это что?! Ирония судьбы? Тут случились медсёстры, увозившие меня из операционной, и я повернула тонометр мордой к ним. Они сказали, что магнезия подействовала. Да что ж так поздно-то?

12.30  122 – 81

14.10  118 – 84

16.20  112 – 81

Тут меня начало пошатывать, потому что для меня это вообще никакое давление. Даже писать не могла.

Пришёл Хирург и сказал, что, если к завтрему давление упадёт, то он прооперирует, если нет – выпишет лечить гипертонию, с тем, чтобы через пару месяцев…

Ага, подумала я, а мой жёлчный пузырь так и будет смиренно ждать.

Показала ему лоскуток с моими записями.

- Ну, вот, - сказал он, - если завтра будет так же…

 

Если.

18.40  140 – 96

20.40  131 – 83

06. 00  141 – 101

 

Я так боялась этой операции. Но когда её стали отнимать у меня, я начала отчаянно бороться. Но как раз борьба повышала моё давление. Заколдованный круг. Я махнула рукой, пообедала, а вместо ужина писала первую антресольку.

 

07.00  140 - 92

08.30  141 – 84

10.50   123 -94

 

В подростковом возрасте меня посещали разные важные мысли, в том числе – истинно толстовская, что каждый человек так же важен для себя, как я для себя, что он так же ощущает себя единственным в мире, неповторимым, исключительным. Помню, как эта мысль меня поразила и чуть не раздавила. Мне страшно было ходить по улице, представляя эти сотни и тысячи эгоизмов, самолюбований, самоуверенностей, страхов, обид  и всего, что свойственно человеку там, внутри своих мыслей и ощущений. И вот эти цифры, они ведь только для меня имеют значение, но я их переписываю – для того и лоскуток с собой взяла из больницы, не бросила. Зачем? Чтобы ещё раз пережить тот приступ страха, безнадёги? А может быть, посочувствовать кому-то, кто бывал в такой или подобной ситуации? Я не знаю, мы не знаем, эгоизм, жалость к себе перемешаны в нас с добротой и жалостью к другим. Не отделишь, не взвесишь, остаётся только надеяться, что мы всё-таки не очень, не такие уж плохие.

 

Вторая попытка

 

Я уже представляла, как они удивятся. Как я буду торжествовать.

- 209, - сказал анестезиолог.

За что?!

Они стали звонить Хирургу.

Вы представляете, он защищал меня! Я слышала, как он говорил, что вчера в отделении давление было нормальное, что томограф врёт, что монитор врёт.

Ой, как обиделся анестезиолог. Он грудью защищал свой томограф! Операционная сестра вступилась за монитор.

- Монитор ему не нравится, видите ли! Монитор виноват!

Анестезиолог перечислял всех, кого оперировали после меня вчера и до меня сегодня – и всё было нормально!

Опять поставили капельницу с магнезией. Я чувствовала себя второгодником, вызванным к доске.

Между тем операционные дамы спрашивали анестезиолога, какие фрукты растут в Дагестане и почему он ничего им не привезёт оттуда.

Я сказала, небось, делиться не хочет. Они засмеялись и стали перечислять, чего бы им хотелось. Анестезиолог мрачно отвечал, что нету там ничего. Они сказали, что именно от него давление и поднимается. Я согласилась – такой красавец! Глянешь – и всё! Они засмеялись. И я засмеялась. Заметили ли вы, что люди, смеющиеся над одним и тем же, не могут быть враждебны друг другу?

- 180, - сказал анестезиолог.

- Вот! – воскликнула я. – Прекрасное давление! Самое лучшее давление для операции!

Кажется,  я и в самом деле в это верила.  Может быть, я просто устала бояться. А может, уже действовал наркоз, а я этого не заметила. Я ещё что-то говорила…

И была тьма, и сделался свет.

Говорят, у хорошего анестезиолога больной просыпается в операционной. Если в палате – значит, передозировка наркоза. Я проснулась даже слишком хорошо – трубка была ещё в горле и давила на связки. Я посмотрела на свою, лежащую вдоль тела руку, ага, томограф уже отключили, знаете это ужасное чувство, когда вы совершенно уверены,  что это ваша рука, но пошевелить ею не в состоянии? Я таращилась, давая понять, что я здесь. И тут трубку потащили, горло освободилось, но связки ещё были сплюснуты. Из белёсого тумана смотрели глаза Хирурга. У Хирургов в операционной совсем другие глаза, чем в мирной жизни. Я собрала все свои силы и прошелестела:

- Я жива.

Он кивнул.

Он рискнул, он прооперировал. При ста восьмидесяти. Или  чуть меньше.

Я отдышалась, связки шевельнулись.

- Тяжело…

Я не имела в виду, что мне тяжело, я хотела сказать, что для него операция была тяжела. Он понял.

- Да. Операция была тяжёлая и долгая. Двойная. Желчный пузырь удалили и кисту с печени сняли. Большая была, ещё немного – и лопнула бы.

Я смотрела на свою неподвижную руку и пыталась восстановить связь с нею. Два пальца шевельнулись. Он понял. Положит свою тёплую руку под мою. Моя рука согрелась и попыталась сжать его руку.

- Спасибо.

Я повела взглядом, операционная бригада была вся здесь, лиц я не видела, только расплывшиеся силуэты. И изо всех сил, из самых последних сил, коростелиным скрежетом:

- Родные мои…

 

А дальше уже было только хорошо. То есть была, конечно, послеоперационная ночь, когда всё болит, но это ничего. Всё равно утром я доползла до стола и ещё кое-что записывала. Хотелось жить и что-то делать.

Хирург заглянул и скользнул по мне равнодушным взглядом. Хороший знак. Хирурги быстро забывают выживших – им не до того. У него уже была тяжёлая больная, очень тяжёлая, он её оперировал на другой день и всю ночь провёл в реанимации, отслеживая динамику. И она тоже выжила, и её привезли в нашу палату, и я дала ей попить. Потому что я уже была лёгкая и ходячая.   Непрекращающаяся эстафета поддержки, помощи и утешения.

 

На четвёртый день меня выписали, я нежно со всеми попрощалась, избегая говорить слово «до свидания». На выходе дочь показала мне охранника, который ей очень нравился, потому что вёл себя, как сказочный страж.  Для того, чтобы пройти в корпус, достаточно сказать фамилию пациента и отделение, но он всегда хитро и коварно задавал дополнительный вопрос: чем болеет? в какой   палате? Дочь отвечала правильно, и он с некоторым сожалением, как проигравший сфинкс, пропускал её.

Мы попрощались  с ним и вышли в мир дождя и зелёных деревьев, в мир здоровых и счастливых.

 

И тут я заметила, что начинаю писать в стиле Нагорной Проповеди. Не по чину. Но я думаю, что Господь простит, и православные не рассердятся.  Я этого не хотела. Само вышло.

 

Блаженны  лечащие, ибо ненасытны они в жажде творить добро, побеждать болезни и уменьшать зло века сего.

 

Вот теперь всё. Совсем всё.

[Муся]

Ursa сказал(а) 11 часов назад:

О русском языке.

  Скрыть контент

Давным-давно, когда я ещё подрабатывала переводчицей, была я приглашена на приём в польское посольство, причём приглашена именно из вежливости,  как бы в награду за хорошую работу, потому что я сопровождала довольно известного польского писателя, а зачем ему переводчик в собственном посольстве? Писатель, очарованный моим знанием польской литературы и моим чувством юмора (совершенно польским, как он считал), решил в награду вывести меня в высший свет. Да, было очень мило, фуршет, шампанское, целование ручек, дипломатическое злословие, взрывы смеха то в том, то в другом углу. И польский язык. В ту пору я, в самом деле прямо-таки обожала сам звук польского языка. И вот хожу я в толпе полек и поляков, жую какую-то канапку, светски улыбаюсь и слушаю. Ведь в самом деле высший свет. И дикция хорошая, и лексика благопристойная, и темы всё высокие, интеллигентные…

К концу второго часа на меня вдруг навалилась тоска. Вот когда я поняла, что такое ностальгия. Аж дышать нечем стало. Я наскоро попрощалась с писателем и, невзирая на его обещания, что вот-вот подадут какой-то невиданно роскошный десерт, сбежала из высшего света.

И пошла по тихой, безлюдной улице Климашкина. Было уже поздно. Впереди шёл мужик – такой типичный русский мужик, невысокий, но очень широкоплечий, и с такой русской походкой и ухваткой, что я, с моей ностальгией,  нечаянно нагнала его и услышала его речи. Он был недоволен, но не чем-то мелким, бытовым, а своей жизнью вообще – и работой, и начальством, и женой, и тёщей, но в первую очередь самим собой, своим местом под Луной и Солнцем. Всё было неправильно, слишком мелко,  слишком жалко, а тогда зачем оно? Он воздевал руки, обращаясь ко Вселенной, он упрекал её и грозил ей кулаком. Всё это – исключительно матом. Но это было прекрасно

 Я шла за ним чуть ли не на цыпочках, чтобы не спугнуть, и наслаждалась родной русской речью. Я как-то выдохнула весь польский высший свет и глубоко вдохнула русский воздух. Я пришла в себя.

Увы, мужик шёл всё прямо да прямо, а мне надо было сворачивать к «Белорусской». Так и не знаю, чем кончился его спор с Вселенной.

Ну, вот. Тогда я поняла, что не смогу жить нигде кроме как в России.