Палач. (чтение на ночь под рюмку чаю)

[Беспорно]

1. 
Однажды в наш город пришёл Палач. 
Пах кровью и золотом его плащ. 
Подозрительно оглядел народ 
и возле суда сложил эшафот. 
 

Спойлер

У дверей суда стоявший теперь 
эшафот в ширину был ровно как дверь, 
в высоту — почти как дверной проём. 
Словом, точно поместился бы в нём. 
Вечерами мы шли с работы домой, 
у суда стоял Палач с бечевой, 
и вопрос единственный мучил всех: 
кто из нас преступник? В чём его грех? 
Пусть никто ни в чём не был виноват, 
нас пугал Палача оловянный взгляд. 
Но однажды кто-то решил спросить: 
— Эй, Палач! Кого собрался казнить? 
Хитровато сверкнул оловянный глаз, 
и ответ Палача ошарашил нас: 
— Кто сослужит мне лучшую службу, тот 
получит верёвку и эшафот. 
Он сошёл в толпу, и его рука 
опустилась на одного чужака. 
И тогда спокойно вздохнули мы — 
раз преступник найден, все спасены! 
Завтра утром виселицу снесут! 
Расступились все, чтоб свершился суд, 
с Палачом не спорил никто вообще — 
он был так солиден в своём плаще.
2. 
С утра в наш город солнце пришло, 
на тихих улицах рассвело, 
и выступила из тьмы тогда 
чёрная виселица у суда. 
И Палач стоял на месте своём, 
завязывая бечеву узлом. 
Оловянный взгляд и щучий оскал... 
С деловитой миной нас поджидал. 
Мы воскликнули: — Эй, Палач, скажи, 
разве тот преступник всё ещё жив? 
И нас бросило в холод от слов его: 
— Эта виселица не для него. 
Он сказал с улыбкой: — Кем бы я был, 
если б эту кашу здесь заварил 
только ради одного чужака?! 
Я лишь пробовал бечеву пока. 
Кто-то крикнул: — Убийца! Позор и стыд! 
А Палач уже возле него стоит. 
— Ты якшался с тем, — спрашивает он, 
— кто вчера на виселице казнён? 
И опять рука на плечо легла, 
и толпа растерянно замерла, 
с Палачом не спорил никто вообще. 
Он был очень страшен в своём плаще. 
А тем вечером увидал народ, 
что увеличивается эшафот. 
Он, впитав огромную лужу слёз, 
В городскую площадь корнями врос. 
Шириной со ступени он стал тогда, 
поднимающиеся к дверям суда, 
и точно вровень с судом высотой 
стала виселица ночью той.
3.
Третий висельник — так Палач объяснил — 
ростовщиком и нехристью был: 
— Кто-то связан, отвечайте скорей, 
С осуждённым? Кстати, это еврей. 
В ответ закричали мы вразнобой: 
— Так вот кто был твоим верным слугой? 
— Я знаю теперь, — он сказал сквозь смех, 
— что перекладина выдержит всех. 
…А четвёртый мрачную песню пел, 
беспокоя, отвлекая от дел. 
И Палач сказал: — Что вам до него, 
адски чёрного и прóклятого? 
Дальше пятый, шестой. Мы хором кричим: 
— Ты покончил с лучшим слугой своим? 
— Есть у нас, палачей, один славный трюк, 
помогающий разработать люк. 
Мы вопросов не задавали впредь. 
А Палач не мешкал — за смертью смерть. 
И увеличивался день за днём 
эшафот на площади перед судом: 
основание раздвигалось, пока 
не покрыли площадь его бока. 
Разрослись перекладина, столб, петля, 
и на город чёрная тень легла. 
4. 
Вдруг Палач на весь безлюдный квартал 
моё имя настойчиво прокричал. 
Я увидел виселицу и смекнул: 
он уж всех, кого мог, в петлю затянул, 
а меня в итоге решил позвать, 
чтоб я виселицу помог разобрать... 
И с доброй надеждой пошёл туда — 
к огромной виселице у суда. 
Я прошёл по городу в тишине, 
и Палач у суда улыбнулся мне, 
держа в натруженном кулаке своём 
бечеву, завязанную узлом. 
А потом, с бодрящим свистом, легко 
надавив на люк, распахнул его 
и с победной улыбкою палача 
коснулся рукой моего плеча. 
— Но ведь этот эшафот для других! 
Ты солгал, Палач, — я сбился на крик. 
— Я тебе не прихвостень, не слуга, 
Ты солгал, убийца, гнусно солгал! 
Но лукаво сверкнул оловянный глаз: 
— Я солгал? Нисколько. Лишь без прикрас 
изложил одну правдивую весть: 
для тебя эшафот приготовлен здесь. 
Ибо лучшей службы не знаю я, 
чем трусливая надежда твоя. 
Где другие, кто бы за жизнь твою 
постоял с тобой в едином строю? 
— Все погибли, — тихо ответил я. 
— Все убиты, — гость поправил меня. 
— Первым был приезжий, потом еврей. 
Я не действовал против воли твоей. 
Под перекладиной, закрывавшей свет, 
как никто одинок я был в тот момент. 
Вот Палач связал меня. Крик «постой!» 
не раздался: площадь была пустой.

THE HANGMAN 

By Maurice Ogden 

Into our town the hangman came, 
smelling of gold and blood and flame. 
He paced our bricks with a different air, 
and built his frame on the courthouse square. 

The scaffold stood by the courthouse side, 
only as wide as the door was wide 
with a frame as tall, or a little more, 
than the capping sill of the courthouse door. 

And we wondered whenever we had the time, 
Who the criminal? What the crime? 
The hangman judged with the yellow twist 
of knotted hemp in his busy fist. 

And innocent though we were with dread, 
we passed those eyes of buckshot lead. 
Till one cried, "Hangman, who is he, 
for whom you raised the gallows-tree?" 

Then a twinkle grew in his buckshot eye 
and he gave a riddle instead of reply. 
"He who serves me best," said he 
"Shall earn the rope on the gallows-tree." 

And he stepped down and laid his hand 
on a man who came from another land. 
And we breathed again, for anothers grief 
at the hangmans hand, was our relief. 

And the gallows frame on the courthouse lawn 
by tomorrow's sun would be struck and gone. 
So we gave him way and no one spoke 
out of respect for his hangmans cloak. 

The next day's sun looked mildly down 
on roof and street in our quiet town; 
and stark and black in the morning air 
the gallows-tree on the courthouse square. 

And the hangman stood at his usual stand 
with the yellow hemp in his busy hand. 
With his buckshot eye and his jaw like a pike, 
and his air so knowing and business-like. 

And we cried, "Hangman, have you not done, 
yesterday with the alien one?" 
Then we fell silent and stood amazed. 
"Oh, not for him was the gallows raised." 

He laughed a laugh as he looked at us, 
"Do you think I've gone to all this fuss, 
To hang one man? That's the thing I do. 
To stretch the rope when the rope is new." 

Above our silence a voice cried "Shame!" 
and into our midst the hangman came; 
to that mans place, "Do you hold," said he, 
"With him that was meat for the gallows-tree?" 

He laid his hand on that one's arm 
and we shrank back in quick alarm. 
We gave him way, and no one spoke, 
out of fear of the hangmans cloak. 

That night we saw with dread surprise 
the hangmans scaffold had grown in size. 
Fed by the blood beneath the chute, 
the gallows-tree had taken root. 

Now as wide, or a little more 
than the steps that led to the courthouse door. 
As tall as the writing, or nearly as tall, 
half way up on the courthouse wall. 

The third he took, we had all heard tell, 
was a usurer..., an infidel. 
And "What" said the hangman, "Have you to do 
with the gallows-bound..., and he a Jew?" 

And we cried out, "Is this one he 
who has served you well and faithfully?" 
The hangman smiled, "It's a clever scheme 
to try the strength of the gallows beam." 

The fourth man's dark accusing song 
had scratched our comfort hard and long. 
"And what concern," he gave us back, 
"Have you ... for the doomed and black?" 

The fifth, the sixth, and we cried again, 
"Hangman, hangman, is this the man?" 
"It's a trick", said he, "that we hangman know 
for easing the trap when the trap springs slow." 

And so we ceased and asked now more 
as the hangman tallied his bloody score. 
And sun by sun, and night by night 
the gallows grew to monstrous height. 

The wings of the scaffold opened wide 
until they covered the square from side to side. 
And the monster cross beam looking down, 
cast its shadow across the town. 

Then through the town the hangman came 
and called through the empy streets...my name. 
I looked at the gallows soaring tall 
and thought ... there's no one left at all 

for hanging ... and so he called to me 
to help take down the gallows-tree. 
And I went out with right good hope 
to the hangmans tree and the hangmans rope. 

He smiled at me as I came down 
to the courthouse square...through the silent town. 
Supple and stretched in his busy hand, 
was the yellow twist of hempen strand. 

He whistled his tune as he tried the trap 
and it sprang down with a ready snap. 
Then with a smile of awful command, 
He laid his hand upon my hand. 

"You tricked me Hangman." I shouted then, 
"That your scaffold was built for other men, 
and I'm no henchman of yours." I cried. 
"You lied to me Hangman, foully lied." 

Then a twinkle grew in his buckshot eye, 
"Lied to you...tricked you?" He said "Not I... 
for I answered straight and told you true. 
The scaffold was raised for none but you." 

"For who has served more faithfully? 
With your coward's hope." said He, 
"And where are the others that might have stood 
side by your side, in the common good?" 

"Dead!" I answered, and amiably 
"Murdered," the Hangman corrected me. 
"First the alien ... then the Jew. 
I did no more than you let me do." 

Beneath the beam that blocked the sky 
none before stood so alone as I. 
The Hangman then strapped me...with no voice there 
to cry "Stay!" ... for me in the empty square.

 

[Недобрый]

Мой город был и велик и смел,
Но однажды сошел с ума.
И, сойдя с ума, он придумал чуму,
Но не знал, что это чума.
Мой город устал от погон и петлиц,
Он молился и пел всю весну.
А ближе к осени вызвал убийц,
Чтоб убийцы убили войну.
Убийцы сначала убили войну,
И всех, кто носил мундир.
И впервые в постель ложились одну
Солдат и него командир.
Затем они устремились на тех,
Кто ковал смертельный металл.
На тех, кто сеял солдатский хлеб
И на тех, кто его собирал.
Пр:
Красные листья падают вниз,
И их заметает снег.
Красные листья падают вниз,
И их заметает снег.
И когда убийцы остались одни
В середине кровавого круга.
Чтобы чем-то заполнить тоскливые дни,
Они начали резать друг друга.
И последний, подумав, что бог еще там,
Переполнил телами траншею.
И по лестнице тел пополз к небесам,
Но упал и свернул себе шею.
Мой город стоял всем смертям назло
И стоял бы еще целый век,
Но против зла город выдумал зло,
И саваном стал ему снег.
Возможно, что солнце взойдет еще раз
И растопит над городом льды,
Но я боюсь представить себе
Цвет этой талой воды.
Пр:
Красные листья падают вниз,
И их заметает снег.
Красные листья падают вниз,
И их заметает снег